Камера молчала.
«Мы такие», — сказал себе Абдулла. И сам же себе задал вопрос. «Какие — такие?» Приезжий человек, шофер-дальнобойщик из Турции, удивлялся: «Я не понимаю, брат, почему туркмен мучает туркмена?». Белли Назар ответил бы сразу: в советское время в нас вбили такой страх, что с тех пор мы в полной покорности любой власти. А Великий Яшули превратил нас в рабов. Белли Назар еще бы добавил: раб на то и раб, что существо низкое. Дай ему крошечную власть — и он с садистской радостью начнет угнетать своего же брата-раба.
Абдулла не удивился, что рассуждает как бы от имени Белли Назара. Во-первых, так получалось солидней, убедительней. А во-вторых, — безопасней. Это ж не его мысли, и его нельзя заподозрить или обвинить ни в чем.
В камеру привели еще четверых. Они вошли, держась друг за друга, сели группой. Похоже, еще одна семья. Берут семьями.
Принесли еще два ведра воды, две сумки с черным хлебом. Кто-то посмотрел на Абдуллу, чуть ли не как на старшего. Мол, ты вчера распределял хлеб, давай и сегодня. Абдулла не двинулся с места.
С лязгом открылась дверь и надзиратель с порога закричал:
— Нурыев! Абдулла! На выход!
Его отвели в дежурную комнату. Пащик выглядел сильно уставшим. Окинул Абдуллу равнодушным взглядом. Он сидел на диване, причем, не развалившись, как хозяин, а чуть ли не на краешке, как в гостях. Хозяином себя чувствовал человек в штатском. «Очередной прилизанный», — отметил про себя Абдулла. Прилизанный сидел за письменным столом, на котором уже не было ни чайника, ни пиал. Только папка и бумаги.
— Садись, — ткнул он пальцем в стул. Подвинул лист бумаги с напечатанным текстом. — Распишись вот здесь.
Абдулла расписался.
— Это подписка о невыезде, — объяснил прилизанный.
«Отпускают! — обмер Абдулла. — Не может быть!»
— Теперь здесь распишись, — сказал прилизанный, придвигая другой лист бумаги.
Абдулла посмотрел на него мутными глазами. Казалось, не видел он на свете человека добрей и красивей. Прилизанный про себя усмехнулся: он знал, что чувствуют в этот момент люди — они видят в нем доброго полубога.
— Это подписка о неразглашении. Нарушишь ее — сгниешь здесь. Никто, кроме тебя, не должен знать, где ты был, что видел, что слышал. И ты сам забудь, понял?! — прикрикнул он. — Забудь — и останешься целым.
— Понял, понял, — твердил Абдулла.
Прилизанный чуть улыбнулся:
— Ты, кажется, артист?
— Да, да, артист, заслуженный артист…
— Капитан тоже когда-то был артистом! — засмеялся прилизанный. — Но вовремя понял, что милиция важней театра, так?
Пащик устало улыбнулся.
— Уводите, — приказал ему прилизанный.
Когда Абдулла и капитан вышли на улицу, Пащик сказал на прощанье:
— Я не меньше тебя радуюсь, что ты сорвался с крючка. При нынешних делах это просто чудо. И запомни, что я говорил: если еще будут вызывать — делай, как велит Айдогдыев. Любое его слово — для тебя закон, понял?
— Спасибо… Век не забуду…
— Да ладно, — сглотнул капитан Пащик. — Пережить бы эту передрягу с покушением… Завтра-послезавтра майора должен получить. Если дотяну до подполковника, уйду на пенсию. Пока… И не лезь руку пожимать… с ума сошел от радости?
Абдулла дернулся, как от тока. И правда чокнулся, чуть человека под монастырь не подвел.
— И еще, — добавил Пащик. — Неизвестно, как жизнь повернется. Если времена переменятся, не забудь, что я тебе помогал.
15. Проклятый
Когда Абдулла вышел на проспект, носящий имя Великого Яшули, с ближнего минарета раздался призыв на послеполуденную молитву. Значит, третий час. Дня.
Вчера, когда его арестовали, он не надел часы. Когда с часами на руках идешь по улицам города, чуть ли не каждый встречный спрашивает: «Сколько времени?» Даже полицейские на посту спрашивают.
В тюрьме часы не нужны. В тюрьме время останавливается. Каждый час — как вечность.
Только сейчас он осознал, что пока он проживал долгую жизнь, полную кошмаров, здесь, на воле, прошло чуть больше суток. Да, забрали его вчера утром, а сейчас — время послеполуденной молитвы следующего дня.
Абдулла смотрел на родной город, как путешественник, попавший в диковинные края. Двое дорожных полицейских на перекрестке поигрывают полосатыми жезлами. Женщины пропалывают цветы, высаженные на клумбах вдоль проспекта. Солнце палит, женщины закутаны белыми платками, лишь прорези для глаз остались. Их движения замедленны, они ждут окончания рабочего дня, захода солнца. Проспект давно не узнать. Все деревья вырублены — их заменили декоративными постриженными кустарниками и яркими клумбами. Для кого-то, наверно, красиво… Только красота эта никчемная, как и люди, создающие ее — бесплотные тени на ярком солнце. Деревья создавали уют, деревья давали спасительную тень.