— Дело не в его сиротстве, — не удержался Абдулла.
— Правильно! — засмеялась Джемал. — Дело в туркменах. Ты б послушал моего хахаля-таможенника… Ты его не видел?
— Нет.
— И хорошо, что не видел, радуйся. Пусть его морду видит тот, кто обмывает покойников…
— Так что ж ты с ним связалась? — снова не удержался Абдулла.
— А! — махнула рукой Джемал. — Так вот, послушал бы ты, как этот гордый туркмен мечтает получить звание «Заслуженный таможенник Туркменистана»! И это называется мужики! У народа, который свою жалкость и униженность прикрывает легендами из прошлого, нет будущего. Ладно, свари мне кофе, а я в душ схожу. А то сгорю, лопну от злости.
Абдулла, манипулируя на кухне кофемолкой и двумя джезвами, меланхолически думал о том, что артистка Джемал, произносящая на собрании-митинге написанную речь, и Джемал, обливающая презрением народ и Главного Мужчину-Туркмена, — один и тот же человек. Он этому не удивляется, и она не удивляется, и никто этому не удивляется. И раньше так было. Конечно, не до такой степени личного идиотизма-лизоблюдства и не до такой степени откровенности, но было.
Джемал вышла из ванной. Волосы собрала и обмотала полотенцем.
Расположились пить кофе.
— Дурой я была, могла десять лет назад, даже пять лет назад перебраться в Москву, за хорошего человека замуж выйти. Он несколько лет ждал, каждую неделю звонил, а недавно позвонил из Парижа… Женился на француженке. Где мы и где Париж, да?.. Теперь слушай меня серьезно, Абдулла. Сам видишь, нас заперли, как в каменном мешке. В Россию по визам ездить… Если мы сейчас поставим «Три сестры», и я буду рыдать: «В Москву! В Москву! В Москву!», нас посадят как диссидентов. Короче, связали арканом — и с каждым днем он будет затягиваться все туже. За это надо спасибо сказать подонкам-террористам. Они ведь оттуда же, из советских партийных чиновников. Сидели бы тихо по домам, наворованного им хватило бы на три жизни! Так нет — поднялись. Зачем? Разве не они, подонки, вознесли Великого Яшули! И я уверена: победи они сейчас, еще больше стали бы грабить народ, еще кого-нибудь из своих объявили бы богом… Так слушай, Абдулла, все знают, что тебя пытают из-за Гулназара. Я говорю, что у меня на сердце, в другой раз, может, не скажу. Ни Гулназар, ни те, кто выше, не стоят того, чтобы ты из-за них подвергал себя опасности. Скажи все, что тебе велят, спасай свою голову и свою семью. Не думай, что народ завтра оценит твой поступок. У этого народа память такая же короткая, насколько узок его лоб. Понял?
Абдулла пил кофе, удобно устроившись в кресле.
— У тебя много положительной энергии.
— Что это значит? Что хочешь сказать?
— Положительная — значит, положительная, как положительный герой. Человек, имеющий честь. Нет, лучше сказать — гордость. Честь не у всех людей бывает, у рабов нет чести, а гордость есть даже у них.
— Ну что ты умничаешь, Абдулла, говори яснее.
— Наверно, каждый из нас немножко террорист. В том смысле, что почти каждому хочется совершить поступок. В каждом из нас, хоть и в ничтожном количестве, имеется положительная энергия. Она требует выхода, борьбы, поступка. Поэтому в нашей стране таким людям жить трудно. Конечно, намерение иметь — одно, а совершить поступок — другое…. Голодный человек мечтает о роскошном пире, о вкусной еде. Он знает, что не получит, но душа просит. И таким образом еще больше усиливает чувство голода. Унижение подобно голоду. Голоду души. Человек знает, что не сможет отомстить тому, кто его унизил, но мечтает. Представляет, как он это сделает, перебирает варианты, и в то же время осознает их несбыточность — и от этого страдает еще сильнее.
Джемал усмехнулась:
— Еще немного — и ты сделаешь меня террористкой.
— Нет, мы не способны… Мы со временем окончательно лишимся гордости — нет у нас другого выхода. Твоя положительная энергия будет слабеть, и вместе с ней будет уходить тепло из тела. И заменяться холодом. Появится непонятное спокойствие, оно чем-то похоже на покой человека, очнувшегося от обморока. Ни усталости не будет, ни страха. Страх — это отрицательная энергия, она уничтожит положительную энергию — и наступит равновесие, спокойствие. Твое тело превратится в живой труп.
— Абдулла, ты бредишь?
— Надо призывать на помощь Аллаха. Пока мы это осознаем — мы еще живы. Если помнишь, в народе «джан» не осталось никого, кто помнил о боге. Они потеряли веру в помощь свыше. В помощь со стороны. Быть может, началось с того, что не понимали боли ближнего своего. Когда барану перерезают горло и горячая кровь льется в яму — рядом спокойно жует другой баран. Которому сейчас тоже перережут горло. Однако он даже не пытается бежать, потому что животное. Мы пока еще осознаем опасность, вспоминаем бога. Но если не будет конца безысходности, люди устанут обращаться к богу. Уйдет надежда на бога — уйдет и страх перед богом. Мы и раньше-то не имели привычки бояться бога. Вот страх, внушаемый государством, — реальность. Даже удивительно, что сегодня мы еще пытаемся следовать путем Аллаха. Читаем намаз, соблюдаем пост, ходим в мечеть. Человек так устроен, что из каждого поступка стремится извлечь, получить выгоду. А с богом торговля невозможна и бесполезна. Если нет выгоды, то стоит ли нагружать себя лишними заботами? Таким образом мы придем к тому, что забудем и бога. Мы уже безучастны к боли и участи ближнего. Теперь на очереди бог…