Он поднялся с земли, колени дрожали и нестерпимо болели, будто впервые встал на ноги, будто колени не выдерживают веса тела. Осторожно провел руками между ног, сказал сам себе: «Слава богу, штаны у тебя вроде сухие». И сам засмеялся над собой, не сочтя смех оскорблением. Зрителям в театре всегда приятно поднимать на смех труса. Хотят доказать себе, что они-то не такие! О-го-го, какие смелые! А может быть, с помощью смеха пытаются победить страх?
3. В духоте
Абдулла добрался до города на исходе дня, ног не чуя от усталости и от пережитого. Наверно, раз в жизни выпадает человеку угодить в такую передрягу. Причем на пустом месте из-за каких-то снов! А труп, прошитый очередью из автомата Калашникова, был бы реальностью.
Домой не пошел — направился на окраину Ашхабада, в район за железной дорогой, где бывал очень редко. Ни редакций, ни театров, ни учреждений здесь отродясь не водилось. Жили двое-трое знакомых, земляков, выходцев из его аула.
Поселок с незапамятных времен был и остался слободкой — районом частных домов со своими участками, хозяйственными постройками, сараями и хлевами. Никого не удивляли корова или верблюд, привязанные к железному колу или столбу на тротуаре. Лишь бы не поперек проезжей части: ведь некоторые слободские ухитрялись не то что скотину на тротуаре привязывать — ставили на тротуаре тамдыры — круглые глиняные печки для туркменских пресных лепешек. Как и во многих южных поселках, жизнь происходила на виду, на улице. Люди сидели вдоль нее, у своих домов, на корточках, изредка обмениваясь несколькими словами. В прежние времена кипели споры или текли непрерывные беседы о том и о сем. Сейчас люди больше молчали, не находя слов друг для друга, и на каждом лице читалась общая печать усталости.
Улицы под стать людям. Все обветшало. От асфальта почти ничего не осталось. Абдулла шел, спотыкаясь на ухабах, проваливаясь в рытвины, радуясь, что сильных дождей нет, иначе б скользил по грязи.
Дойдя до двора Овеза, нажал на кнопку звонка, прикрепленного к калитке. Овез всегда был в своем околотке непререкаемым авторитетом. Особенно при советской власти, поскольку заведовал тогда магазином.
Сейчас Овез и его взрослый сын зарабатывали тем, что забивали чужую скотину и продавали мясо на базаре.
Ни в прежние времена, ни в нынешние Овез не менялся.
— О! Артист! Какой ветер занес тебя в наши края?! — закричал он, распахнув калитку. Поздоровался вначале за руку, а потом обнял, прижал к груди.
— Какой ветер? — переспросил Абдулла. — Теперь у нас в Туркмении ветер один — ветер перемен!
И сам поразился сказанному. Прозвучало двусмысленно, с подковыркой, почти как в речах Белли Назара, известного туркменского писателя и диссидента, выступающего иногда по западным радиоголосам.
Слегка озадачился и Овез. Впрочем, заметного удивления не выказав.
— Помнишь, Овез, что ты как-то говорил про артистов? — спросил Абдулла.
— Ай, разве я могу вспомнить все, что когда-то говорил, тем более про вашего брата! Память на то и дана человеку, чтобы тут же забывать глупости, которые выбалтывает язык.
— Ты говорил, что артисты напоминают тебе детей-сирот.
— Ну, я имел в виду, что о вас вроде бы никто и не заботился. А ведь артист должен одеваться красиво. Вот я и снабжал вас дефицитом, как мог.
— А я в ответ напомнил народную пословицу: «Встретишь сироту — побей его. Станет убегать — догони и побей. Не догонишь — брось чем-нибудь вслед». А ты сказал: «Мне дела нет до того, что говорит народ — я высказываю свое мнение и в поправках народа не нуждаюсь».
— Не помню, дорогой мой артист! Но если это я сказал — то правильно сказал. Мир уже разрушают, ссылаясь на мнение и поддержку народа.
Много лет назад Овез в первый и единственный раз побывал в театре. В семидесятые-восьмидесятые годы ходить на все спектакли, выставки, на оперу и балет, заводить в доме роскошные библиотеки считалось модным и престижным. Билеты и книги не покупали, а доставали, пользуясь различными связями в торгово-руководящем и художественном мире. На первом месте в неписаной шкале уважения стояли директора магазинов, заведующие складами.
Среди них Овез занимал одно из первых мест — директор продовольственного магазина в Центральном районе. Не крупного, но и не мелкого — в самый раз, чтобы иметь вес и в то же время не высовываться, не торчать на виду, как глупая длинноногая птица в камышах. Хотя, если продолжить сравнение с птицами, Овез в чем-то был белой вороной в серой стае. Только так сложилось, что все думали наоборот: мол, Овез — единственная серая ворона в их белой стае исключительно интеллектуальных и интеллигентных завмагов, интересующихся всеми книжными и театральными новинками.