Они не были знакомы и ни разу не пожали друг другу руку, хотя был случай, когда они оказались в одном месте. Поиски будущего не всегда пересекаются.
Я не умею работать над академическими изданиями и уже не успею научиться. Мой путь извилист, и книги, которые я читаю, сменяются.
Я по-разному мыслил в разное время.
Я думаю, что книга о заблуждениях, о живых столкновениях разного понимания жизни, разного понимания долга имеет право на существование, хотя я ее не считаю академичной, уважая академический труд, его трудную дорогу уточнения истины. Много в ней земного и уже освобожденного от листьев забвения.
Для меня путь Достоевского, или Толстого, или Чехова представляется дорогой, вернее, не всегда пересекающимися тропинками, со сменой возможностей понимания жизни. Путь Татьяны Лариной и Онегина не окончен. Книги пишутся не всегда до конца.
Самое трудное – в заблуждении поиска найти истинный вариант.
Лев Толстой, когда писал или собирался написать роман о Петре, говорил и напоминал о крестьянстве, о неподвижности жизни, о том, что как будто когда-то в деревнях князья и крестьяне были очень похожи. Он называл свидетелями старых путешественников.
Даже одежды их мало изменились.
Может быть, изменились к худшему.
Величие литературы в том, что старое понимание, противоречивые понимания, данные в своих столкновениях, не исчезают, они становятся путем в будущее.
Я пытаюсь собрать следы с разных путей, блужданий с разными вожатыми.
Много лет я работал в кино и много раз видел, как режиссеры, показывая картину, еще не вышедшую в свет, говорили, что это только наброски, что все будет переделано.
Люди как будто ежатся, показывая самое дорогое для них.
Хотя набросок – это не так плохо. Во время штурма крепостей набрасывали на стены штурмовые лестницы.
Иначе не перелезешь.
Итак, я уже сказал несколько слов в свое оправдание.
Это старое правило. Боккаччо тоже извинялся. Все извиняются.
II. О птице-тройке
Но пусть простят меня, я собираюсь написать еще одно предисловие и даже кое-что повторить.
Льву Толстому принадлежит мысль о том, что область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими или принятие низшего за высшее есть один из главных камней преткновения.
У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства.
Чтение даровитых, но негармонических писателей, и то же в музыке, в живописи, раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; чтение Гомера, Пушкина сжимает область, и если побуждает к работе, то безошибочно.
Пушкин присутствует и будет присутствовать в нашей жизни, как весна, она радует, даже если запаздывает, как сегодня на улице.
Помню, в каком зале говорил о «веселом имени Пушкин» невеселый Блок: это было в доме на улице, которая теперь называется Некрасовской.
Блок читал стихи тогда так, как будто они давно написаны или высечены на камне, а он произносит уже прежде известное, но сохраненное.
Он не возвышал голоса.
Делал небольшую паузу перед моментом рифмы.
Рифма ощущалась как подтверждение дикции.
Гармония достигается многими попытками.
Блок собирался дать в книгах все свои стихи в хронологическом порядке – как ступени единой лестницы.
Это было давно.
Через много лет, во время столетней годовщины со дня смерти Пушкина мы поехали небольшой компанией в село Михайловское, опоздали к поезду и догоняли поезд на автомобиле.
В Михайловском рос лес; только здесь и растет он, по округе вырубленный на дрова; высокие сосны, ели, а здесь, сейчас, в белом снегу, стояли над небольшим озером кругом сосны.
Воинская часть, которая была расположена недалеко, и колхоз устроили праздник поминовения Пушкина.
Он здесь присутствует на каждом шагу; так вот, лес, огромные сосны, а в основании краткое имя, они сосуществовали, были, – и память о нем как бы летучая. Она постоянна; я смотрел на автомобиль, стоящий у корней огромных деревьев, он казался мне небольшим сравнительно с коротким, весомым именем.
Так вот, на озере, среди сосен, был карнавал.
Впереди шли люди в карнавальных костюмах; шли герои «Сказки о царе Салтане»; шли в ногу, потому что они были солдаты, кажется, их было тридцать три; потом показались сани, запряженные тройкой коней.
В санях сидели девушка в тулупе и старый казак с бородой, и у него на тулупе была широкая анненская лента. Пугачев и рядом Маша Миронова.
Их можно было узнать.
Сразу за ними ехала тачанка, на ней пулемет.
У пулемета стоял Чапаев.
Как же так? – спросил я тогда, в дни праздника Пушкина.
Мне ответили: вместе лучше. И я вспомнил о птице-тройке.
III. Ищу завязку
Дело серьезно. У меня есть еще одно предисловие. Моя книга называется «Энергия заблуждения».
Так звучат слова Толстого, помещены они в его письме к Н. Н. Страхову от 8 апреля 1878 года.
Вот эти слова: «…Все как будто готово для того, чтобы писать – исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения…»
И вот после этого нужно привести стихотворение Пушкина: «Октябрь уж наступил…»Приведем здесь его окончание:
Вот стихотворение человека, который полон возможностями начать.
У поэзии нет времени; то есть у поэзии есть другое время, другие часы.
Элементы произведения: – знакомцы давние; они существуют вне целого, вне существующего целого.
Не раскрытое; не проклюнувшееся; это семя.
Поэтическое состояние не внезапно.
Вдохновение тоже не внезапно.
Оно как птицы, возвращающиеся на свои гнезда.
– Так поэзия вырастает, переделывая свое первопоявление.
…После этого стихотворения опять вмешивается автор и говорит, что он не хочет думать, боится – читатель может подумать: достаточно заблудиться, сильно заблудиться, чтобы написать.
Это заблуждение другого порядка.
Так заблуждаются люди, которые в открытом море открывают по ошибке вместо Индии острова, которые они приняли за Индию, – но они ошиблись опять – это был остров, но все-таки они не ошиблись, потому что за островом был Новый Свет.
Но для того, чтобы немного отдалиться, скажу о предчувствии Нового Света.
Когда Колумб отплывал, то матросы пели римские стихи о том, что есть страны за северными островами, за островом Фулой.
Они уже были готовы к открытию, у них были карты на корабле, они знали, что такое ветер, парус.
Когда парус идет углами против ветра, кажется, что он заблудился.
Он не заблудился, он ловит ветер и перенаправляет его на свою дорогу.
Теперь продолжим и скажем, что же такое был огонь Пушкина. Толстому сперва казалось, что это что-то такое карамзинское.
И он им, Пушкиным, не зачитывался.
Меньше чем через месяц он случайно, случайно идя на свой голос, голос читателя, – а он умел читать пушкинскую прозу, – он попал на эту прозу, она не была еще прославлена, и люди говорили: «Повести Белкина».
А мы будем говорить о записях.
Пушкинские записи. Там есть отрывок «Гости съезжались на дачу».
И вот Толстой начал по Пушкину – сразу.
Пушкин оказался «старый знакомец».
И одновременно оказался неожиданным.