Обращаясь к новейшему и вульгарнейшему варианту буржуазной политической экономии, представленному «основополагающим критиком» и «реформатором» социализма Е. Дюрингом, Энгельс показал, что и здесь дело шло не об исторических законах, а о так называемых естественных законах, формулировка которых претендовала быть «вечными истинами», «окончательными истинами в последней инстанции».
Вместо того чтобы выводить законы распределения из производства и обмена, Дюринг конструировал волюнтаристско-идеалистические схемы, вроде схемы «двух лиц», хозяйственные силы которых комбинируются и которые договариваются между собой относительно своих целей. Или же одна сторона насильственно низводится другой в процессе совместной деятельности до положения «простого раба или простого орудия для хозяйственных услуг». Причина и венец всему – голое насилие, возникающее и существующее благодаря случайным обстоятельствам, достойное осуждения, как факт безнравственный и несправедливый.
Таким образом, теорию распределения Дюринг перенес «с экономической почвы на почву морали и права, т.е. из области прочных материальных фактов в область более или менее шатких мнений и чувств»[96]. Из ложных субъективно-идеалистических представлений Дюринга вытекали его политические декламации с требованиями немедленно привести распределение продуктов труда в соответствие с универсальными и вечными нравственными и справедливыми принципами, без всякого учета тех действительных причин, которые делают необходимой данную форму распределения, без указания на необходимость устранения или изменения реальных причин действительно несправедливой капиталистической формы распределения.
В Германии после выхода «Капитала» Маркса явно в противовес экономическому учению марксизма громко заявили о себе сторонники так называемого «исторического метода» в экономической науке, подменявшие теоретический анализ объективных закономерностей производства и обмена именно регистрацией и поверхностным описанием великого множества фактов. Причем, чтобы отвести от себя обвинение в ненаучности, они действительно научные школы политической экономии, в том числе буржуазных классиков, третировали как умозрительные, оторванные от жизни, а свою «политическую экономию» всячески восхваляли, уверяя, что она носит характер науки практической и потому необходимой. В этой, объективно закономерной метаморфозе буржуазной экономической мысли Энгельс видел один из признаков ее крайнего разложения. Он писал однажды Н.Ф. Даниельсону: «Чтобы показать Вам, до каких глубин деградации пала экономическая наука, Луйо Брентано опубликовал лекцию „Классическая политическая экономия“ (Лейпциг, 1888), в которой он провозглашает: общая, или теоретическая, политическая экономия ничего не стоит; вся сила лежит в специальной, или практической, политической экономии. Как и в естествознании (!), мы должны ограничиваться описанием фактов; такие описания бесконечно выше и ценнее, чем все априорные выводы. „Как в естествознании!“ Это неподражаемо! И это в век Дарвина, Майера, Джоуля и Клаузиуса, в век эволюции и превращения энергии!»[97]. Адепты «исторического метода», в данном случае Л. Брентано, как видим, свою точку зрения пытались подкрепить ссылкой на естествознание. Но это была попытка с негодными средствами, ибо выдающиеся успехи в области естественных наук как раз и были связаны с установлением законов, скрытых от поверхностного наблюдения, выражавших самую суть явлений объективно существующей природы. Прогресс в биологии, физике и других естественных науках, как и в экономической науке, лежал на путях проникновения в глубинные процессы.