Мы часто слышали разговоры о том, что эти земли постоянно страдали от набегов пиктов и скоттов, народа моей матери и моего народа. Я знал историю Кеннета МакАльпина, который после объединения двух народов, пиктов и скоттов, в безумной ярости напал на Нортумбрию и тем сильно ослабил королевство, которое мы только что сравняли с землей. Несмотря на то, что скотты являлись народом моей матери, я кожей ощущал исходящую от них угрозу — угрозу всем нам, нависшую над головами. Казалось даже, что наша славная победа вдруг превратилась в жалкий успех, который ничего не стоит свести на нет. Это было странное ощущение, потому что на острове мы были полновластными хозяевами. Мы обладали самой большой в мире армией. Но я, хотя и не имел понятия о войске скоттов, в мечтах о своей будущей славе и приключениях почему-то представлял его могучей неведомой силой.
И я даже сам не понимаю, отчего в моменты наивысшего триумфа и победы меня терзают такие странные мысли и подозрения. Откуда приходят они, заставляя просыпаться в холодном поту и дрожать всем телом?
Поначалу я думал, что только я один повсюду подозреваю опасность, причем опасность неожиданную, которая может застать нас врасплох. Но со временем пришел к выводу, что мои опасения не совсем просты и отнюдь не напрасны. Наша победа действительно была очень значимой, особенно учитывая могущество Нортумбрии. И если ее жители, страдая от постоянных нападений скоттов, все-таки не рискнули напасть на них в свою очередь, значит, просто боялись их. И я продолжал рассуждать в этом направлении, словно помимо своей воли, не имея возможности остановиться. Если скотты следят за всеми нашими передвижениями, то именно сейчас самое подходящее время для нападения. Нортумбрия пала, и захватчики заняты дележом добычи и пирами. Они потеряли бдительность… Я чувствовал себя до боли одиноким, видя, что один терзаюсь этими подозрениями. Чувствовал я и презрение к нашим вождям, которые, будь они осторожнее, тоже должны были бы подумать о нашей безопасности. Им следовало позаботиться о войске, об их и моем войске. Словом, я ощущал себя каким-то одиноким мечтателем, молодым неопытным человеком, который слишком много думает. И был уверен, что, стань я военным вождем, то уж непременно был бы гораздо более осторожным и хитрым, чем мои товарищи по оружию. Однако в конце концов я решил, что надо прекратить думать об этом и заняться делом, которого к тому же было предостаточно.
Как-то раз, когда мы с другими викингами собирали в стада пленных, я заметил одного монаха, который о чем-то горестно плакал. Мы не могли понять, что он говорил, но один норманн, который знал язык, перевел нам стенания церковника, весьма удивившие людей Айвара. Вот что бормотал монах:
«О, Нортумбрия Эдвина, воскрешение римского мира в Британии, где женщина могла гулять с детьми в спокойствии от моря и до моря. Король Эдвин всей душой прислушивался к молитвам аббатства святого Павла и, будучи обращенным, насадил христианство по всей Нортумбрии. Он сделал корабли по всей стране, чтобы жителям было удобно путешествовать. Его знамя означало прибытие воинов со всех городов, среди которых был и Йорк, самый лучший бриллиант в короне королевства. Тор и Один вмешались, и снова все изменилось. Новое ужасное несчастье обрушилось на христианство. О, древний священный Беде! О, Святой Алквин! Что стало с вашими трудами? Что станет со светом, которым вы рассекли тьму невежества и равнодушия? — Так завывал монах, вызывая безжалостные насмешки воинов. — Искусство, которое мы с такой любовью и преданностью создавали для нашего Господа, теперь горит в руках варваров».