Доказав, что не следует вопрошать оракул о таких вещах, поскольку что бы ни показали жертвы, все равно необходимо разделять опасность, [Эпиктет] подкрепляет это доказательство тем, что Аполлон изгнал из своего храма человека, не оказавшего помощи другу в смертельной опасности. Ибо двое, направляясь в Дельфы, подверглись нападению разбойников.[143] Когда один из них погибал от рук этих разбойников, другой, бросившись в бегство или каким-то иным образом не оказав тому помощи, пришел к оракулу Аполлона. Но бог изгнал его, сказав:
Ясно, что, хотя он и хотел, он все же не спас своего друга от смерти. Однако следовало разделить опасность и вместе погибнуть, если неизбежно было, неся помощь, претерпеть и это. По причине такого выбора этого человека Аполлон счел его оскверненным, поскольку тот предал своего друга из-за чрезмерной привязанности к собственному телу. Однако Аполлон одобрил выбор второго, хотя тому способствовала неудача. Когда в другой раз двое других наткнулись на разбойников, один из них был захвачен ими в плен, другой, бросив в одного из разбойников копье, промахнулся и, попав в своего друга, убил его. Придя к оракулу, он не осмелился войти внутрь, как человек оскверненный убийством друга. Аполлон обратился к нему с такими словами:
Итак, если он не только не осквернил себя убийством своего друга, но, благодаря своему правильному выбору, стал еще чище, чем прежде, то ясно, что не в содеянном людьми, но в их выборе заключается их успех или промах. Однако следует заметить, что и это только что сказанное, на основании чего я представил примеры и все, что будет сказано далее, подходит к среднему состоянию того, кто занимается философией и уже сделал в этом деле некоторые успехи. Ибо и в этом месте [Эпиктет] говорит: «Если ты философ». И далее во многих местах он говорит то же самое.
XXXIII, 1; 2; 3
[«§ 1. Усвой себе, наконец, какой-нибудь характер и тип, который ты сохранишь и наедине сам с собой и встречаясь с людьми.'
§ 2. По большей части храни молчание. В противном случае веди немногословную речь о необходимом. Изредка, когда требуют обстоятельства, говори, но не о случайных вещах — гладиаторах, конных ристаниях, атлетах, кушаньях и напитках, о чем обычно ведут речи. В особенности ничего не говори о людях с порицанием или похвалой и не сравнивай их.
§ 3. Переведи, если сможешь, речи твоих собеседников на подобающий предмет, а если окажешься в кругу чужестранцев, то молчи».]
Далее, изложив обязанности перед самим собой человека уже несколько преуспевшего в философии, [Эпиктет] говорит следующее: «Необходимо определить и установить подходящий этому образу жизни характер поведения», к которому следует приноравливать частные поступки. То, что перечисляет сам [Эпиктет], есть то, с помощью чего он устанавливает требования сохранять свой характер жизни и наедине с самим собой и встречаясь с другими людьми. Он, я думаю, дает понять, что всегда, по возможности, следует оставаться самим собой, постоянно сохраняя один и тот же образ жизни, и не менять, подобно Эврипу, направление своего течения под воздействием разнообразных внешних обстоятельств. Рассказывали, что и Сократ всегда оставался при одном и том же образе жизни, которому он не изменял ни в счастливых, ни в печальных обстоятельствах, поскольку постоянно поступал одним и тем же образом.[146] Это, пожалуй, и есть тот самый единый характер жизни, который следует определить и установить. Этот характер [Эпиктет] кратко определил, сказав, что его следует сохранять неизменным и будучи наедине с самим собой и общаясь с другими людьми.
Первая и главная из черт такого характера: «Преимущественно храни молчание». Главная забота этих воспитательных слов состоит в обращении нашей души к самой себе, и отвращении ее от внешних вещей, собственных неразумных страстей и собственного тела, дабы она постоянно жила одной и той же собственной жизнью. Этому более всего способствует молчание. По этой причине Пифагорейцы сделали полезнейшим началом своего воспитания пятилетнее молчание. Подобно тому как чувства тянут содействующую им душу вовне, — как это нам показывают люди, закрывающие глаза, когда хотят сосредоточится, прийти в себя, пробудить внимание своей души, — так и обращенная к другим речь в большей степени увлекает душу вовне, поскольку в этот момент она не содействует чувствам, но действует сама по себе. Лечением для такого излияния души является молчание.[147] Однако [Эпиктет] не предписывает нам непрерывного молчания. Он призывает не к знаменитому, полностью божественному пифагорейскому образу жизни. Напротив, он призывает к соразмерному человеческим силам, подходящему гражданину полиса образу жизни. Итак, говорит [Эпиктет], надо или молчать, или говорить дельные вещи, в кратких словах спрашивая и отвечая. Он также кратко определил вид того, о чем следует говорить, — речь должна идти о необходимых вещах, имеющих отношение к жизни души в согласии с природой и потребностями живого существа. Эти непустые и краткие разговоры не приводят нашу душу в смятение и не увлекают нашу фантазию в беспредельный простор. [Эпиктет] определил и вид речи — он должен быть сжатым и кратким. Если вещи, о которых идет речь, рассматриваются поверхностно и не постигается их сущность, то это приводит к многословию. Но если наш разум прямым броском переходит к обсуждаемым вещам и видит их главную, словно собранную в пучок, сущность, а именно то, как устроена каждая из них в отдельности, то и речь, касаясь лишь самого главного, окажется краткой.
147
Молчание было одним из видов философской аскезы. Первыми, если верить античной традиции, практику молчания начали применять пифогорейцы: «Пять лет они проводили в молчании, только внимая речам Пифагора, но не видя его, пока не проходили испытание; и лишь затем они допускались в его жилище и к его лицезрению»