Эвелин: Совершенно точно. У них были как бы спуски и подъемы в динамике исполнения, так что в каком-то смысле можно было почувствовать их дыхание. Надо иметь в виду, что у перкуссии есть все составляющие, как и у других инструментов: будь то скрипка или виолончель, вокал или труба, кларнет или гобой. У каждого из них есть ритм, мелодика, гармония, фразировка, текстура, динамика и все прочее. И каждому из этих аспектов нужно уделять внимание. Если мы что-нибудь из этого исключаем, то возникает опасность того, что мы все сведем к утверждениям вроде: «Перкуссия – это в первую очередь ритм» или «Скрипка – это в первую очередь мелодия». На самом деле, если взять ритмы скрипки, то есть из партитуры выделить ТОЛЬКО ритм, это было бы отличное упражнение для малого барабана. Да-да, отличное упражнение для барабана. Но если адаптировать партию ударных так же, как это делается для скрипки, дать ударным сыграть мелодию, тогда можно будет получить совсем другое впечатление от ударных.
Ирина: Ты согласна с тем, что расцвет звуковой палитры ударных инструментов приходится на XXI век?
Эвелин: Да, конечно, мы же используем такое большое количество инструментов, в каждом из которых есть много разных звуковых оттенков.
С молодых лет я работаю с композиторами и требую от них, чтобы они боролись за все звучащие предметы, включая даже какую-нибудь кухонную раковину! Я всегда на сцене хочу иметь все и сразу. Но! Вначале, конечно, у тебя больше энергии со всем этим возиться и разбираться, и ты получаешь огромное удовольствие, но со временем начинаешь задумываться: «Так кто же я? Я музыкант». Начинаешь искать произведения, выражающие не только эффекты, но что-то сильное и в музыкальном смысле. И это уже гораздо меньше похоже на цирковое представление. Затем, опять-таки со временем, приходит осознание того, что музыкант на самом деле – это создатель звука, музыкант имеет дело со звуком. И ты приходишь к тому, что берешь какой-то один предмет и начинаешь размышлять: «Так, чего я могу добиться с этим одним-единственным предметом?» Понимаешь? У скрипача есть только скрипка. У виолончелиста – виолончель. Так что для нас, перкуссионистов, отличным упражнением будет просто взять какой-то один инструмент и хорошенько подумать, что с ним можно сделать, как связать его с другими, как сделать более выразительным.
Ирина: Эвелин, в детстве у тебя начались проблемы со слухом, что привело практически к полной глухоте. Тем не менее ты выбрала профессию музыканта.
Эвелин: Да, когда мне было шесть лет, я переболела свинкой, и это дало осложнение на слуховые нервы. Когда мне было уже восемь, стало заметно, что я воспринимаю речь не так, как другие. Я ходила в малюсенькую государственную начальную школу в Шотландии, там было всего два учителя и самое большее 42 ученика на всю школу – то есть довольно нестандартная ситуация, потому что классы составлялись из детей в возрасте от 5 до 11 лет, и одиннадцатилетние должны были как бы шефствовать над пятилетними. Если мы играли на улице, на площадке, старшие ученики несли ответственность за младших, получалось, что учитель наблюдал со стороны и на уроках, и на прогулках. Так создавались условия, при которых каждый отдельный ученик получал большую дозу внимания, и учителя могли заметить, если с кем-то из учащихся было что-то не совсем в порядке. Случилось так, что я в какой-то момент перестала обращать внимание на окружающих. Понимаешь, дети есть дети, они носятся, шумят, устраивают беспорядок, но мне на самом деле стоило больших усилий участвовать в разговоре, мне было очень тяжело в классе, я стала отставать с домашними заданиями. Учителям показалось, что в этом есть что-то странное, и они захотели разобраться в причинах. К тому же, в то время был налажен прекрасный диалог между школой и семьей…
Так что к моменту, когда мне было 12 лет, я уже пользовалась слуховым аппаратом. В 12 лет я перешла в большую среднюю школу, и вот что удивительно, это была первая средняя школа инклюзивного образования в данном районе. В этой школе были созданы отличные условия: бассейн, спортивное подразделение, проводились какие-то вечерние уроки в школе искусств. И кроме того, школа была оборудована пандусами для инвалидных колясок, была оборудована для слабовидящих, для слабослышащих и так далее. Там было отличное так называемое «подразделение для детей с особыми потребностями». И там учились дети со всевозможными нарушениями. Эта школа подразумевала, что каждый ученик может заниматься в любом подразделении, у каждого ученика была своя особая история, но каждому были предоставлены все возможности. Это была задача школы – посеять зернышко, сделать так, чтобы у ученика могла появиться идея: «Знаете, я хотел бы попробовать заняться вот этим». И это как раз то, что произошло со мной. Я была новенькой, и когда вместе с другими новыми учениками мы вошли в школьный зал, то увидели, как играет школьный оркестр. И вот когда я это увидела…