Мне было завидно. Я представлял себе, как вы познакомились в первую неделю на первом курсе, я видел, как поздно вечером — каждый вечер — вы вместе возвращаетесь из библиотеки. Может, вы встречаетесь в библиотеке после ужина. И однажды, зимней ночью, по пути из библиотеки к тебе в общежитие он остановился, сел на скамью — хотя и стояла стужа — и сказал: «Мне нужно знать, Манфред. Ты ко мне что-то испытываешь?»
Между нами изменилось одно: закончилась эта странная война нервов. Теперь ты первым начинал разговор. Мое угрюмое «Нормально» в ответ на «Как прошли выходные?» превратилось в долгое повествование о том, что ты делал или видел. Я узнал про твоего отца, что ему сделали трансплантацию костного мозга, о печальном состоянии центрального кондиционера в твоей квартире на Девяносто пятой улице, о твоем старшем брате, который вернулся в Германию, о черно-белых фильмах, которые вы с партнером любите смотреть по каналу «Тернер классик». О спорте ты говорить не любил, даже не спросил, смотрел ли я «Ролан Гаррос». Ты больше не игнорировал, как раньше, обветшание нашего теннисного павильона, отпускал шуточки по поводу грязной раковины, над которой мы брились, луж, через которые мы переступали, одеваясь, бездомных, которые по утрам проникали в павильон, чтобы принять душ и постирать одежки в тех самых раковинах, над которыми мы только что брились и чистили зубы.
— Знали бы мои коллеги-учителя, что мы тут каждое утро якшаемся с бомжами.
Действительно, однажды утром один из бездомных вошел и сгрузил свою грязную одежду в раковину.
— Что я тебе говорил, — сказал ты.
— Приветик, Пол, — сказал бездомный.
— Привет, Бенни, — ответил я.
Пока мы шли к шкафчикам, я рассказал, что у Бенни очень грустная судьба. Он работал барменом, а потом -наркотики, одно несчастье за другим, вот он и оказался на улице. Лишился лицензии, дома, жены, детей, но при этом перечитал всю русскую литературу и может перечислить ингредиенты всех коктейлей, изобретенных на этой стороне Атлантики. «Пытается выкарабкаться», — сказал я, добавляя участия в свои слова, возможно, чтобы показать, что под моими язвительностью и сарказмом прячется доброе сердце. Ты ничего не ответил. Но мне нравилось говорить с тобой, одеваясь, потому что за разговором тебе приходилось стоять ко мне лицом, а значит, мне открывался вид на твое тело — подбородок, грудные мышцы, мышцы живота, глаза. Ниже я глядеть не хотел, а потому сосредоточивался на твоей груди, вот только сосредоточенность на твоей груди вызывала желание ее потрогать, поэтому я сосредоточивался на твоем лице, а его хотелось поцеловать, и тогда я опускал глаза ниже пояса, так, чтобы ты не успел проследить за мной взглядом, — и все это время мы говорили об опустившемся бармене, который хочет выкарабкаться.
— Пол? — позвал Бенни — он вошел в раздевалку, выжав сперва одежду в одну из больших раковин.
— Чего тебе?
Ему было явно неловко говорить в твоем присутствии, он поманил меня пальцем и в конце концов прошептал:
— Выручишь?
Я вернулся к шкафчику, тайком достал бумажник и, прокравшись обратно в туалет, выдал ему несколько купюр. Я не хотел, чтобы ты это видел. Но я хотел, чтобы ты видел, что я стараюсь скрыть, как даю денег бедняку.
— Ты дал ему денег, — сказал ты, когда я вернулся к шкафчику.
— Нет, не давал.
— Дал-дал.
— Он хороший человек, — произнес я наконец. На это ты ответил:
— Готовая история для бытовой хроники. Мы улыбнулись друг другу.
— Выходит, мы одного поля ягода.
— Ты о чем? — удивился я.
— Я ему тоже кое-что дал.
Как выяснилось, ты дал ему гораздо больше, чем я.
Я улыбнулся тебе и с шутливым укором покачал головой.
— Что? — спросил ты, не желая обрывать разговор.
Я хотел сказать, что у нас схожий склад ума, нам нравятся одни и те же вещи, в нас больше общего, чем нам самим кажется. Но вместо этого сказал совершенно другое:
— Очень человечный жест, и у тебя получилось куда деликатнее, чем у меня.
Ставлю это в число самых приторных банальностей, какие когда-либо произносил. Ты ничего не ответил.
— Что? — повторил я за тобой эхом.
— Ничего. — Потом, после паузы: — Кажется, я начинаю тебя понимать.
— Правда? Давай поподробнее, потому что я сам себя плохо понимаю.
— Ты не прост, — сказал ты.
— А ты — прост?
— Сомневаюсь.
Мы стояли безгласно, стараясь не вглядываться друг в друга, и хотя оба полностью оделись и могли бы уйти из павильона, ни одному не хотелось уходить без другого.
Я сказал, что мне нужно отлить. Давал тебе возможность выйти из раздевалки без меня. Чувствовал, что поступаю правильно.