Однако своими словами он действительно подвел итог всем нашим отношениям. «Действительно, прошлое — это другая страна, — сказал я, — но некоторые из нас — полноправные ее граждане, другие — досужие туристы, а третьи — странники перехожие, которым неймется попасть наружу, а потом очень хочется назад».
— Есть жизнь, которая течет в обыкновенном времени, — сказал я, — а есть другая, которая вдруг прорывается туда, а потом уходит в землю. А еще есть жизнь, до которой мы, может, и не дотянемся вовек, но которой запросто могли бы жить, если бы знали, где ее обрести. Не обязательно на нашей планете, но она ничуть не менее реальная, чем наша повседневная, — назовем ее «звездной жизнью». Ницше писал, что друзья, ставшие друг другу чужими, могут стать заклятыми врагами, но неким тайным образом останутся друзьями, хотя и в совершенно ином смысле. Он называл это «звездной дружбой».
Я сразу же пожалел о сказанном.
Хлоя же мгновенно ухватилась за мое ненамеренное упоминание о нашей дружбе и попыталась увести разговор в сторону, отметив, что Ницше пишет об этом в «Веселой науке», которая по-английски — Gay Science. Испугавшись, что Манфред опять же может все понять неправильно, она тут же всем напомнила, что не только в свое время купила мне эту книгу, но и заставила ее прочитать. Когда? — спросил я, делая вид, что позабыл. Да ну как же, на последнем курсе.
Все мы вкратце поведали о своих студенческих годах. У мужа и Манфреда остались о них распрекрасные воспоминания. Я ограничился лапидарным очерком. А потом, поскольку уже прозвучало имя Уле Брита, мы сползли к разговору о его курсе. «Его вечерние семинары по вторникам, зимой, куда ходило двенадцать человек — он называл нас своими апостолами, — забыть невозможно, — сказала она. — Мы сидели, скрестив ноги, вокруг кофейного столика на персидском ковре, пили подогретый сидр, который делала его жена, некоторые курили, я постоянно жевала палочку корицы, а миляга Уле Брит — настоящее его имя было Рольт Уилкинсон — декламировал, вернее, дирижировал своими словами, используя кончик кривой трубки, которую держал в левой руке». — «Волшебное время», — согласился я. «Безусловно», — подтвердила она.
— Любви к запятым я научился по его падающим и восходящим интонациям, — сказал я. — Он читал нам, голос у него был незабываемый. Четыре года учебы — и лучшим, что я из них вынес, стала любовь к запятым.
Я знал, что про запятые она со мной согласится. Эти слова я услышал от нее много лет назад и теперь ей же и повторил в надежде, что это нас сблизит: а вдруг она уже забыла, что сама когда-то их произнесла? Мне хотелось, чтобы и в ней вспыхнула тоска по тем временам, чтобы она подумала: «Он всегда думает то же, что и я, он никогда не переставал меня любить».
А потом я рассказал им про один давний вечер, когда мы обсуждали «Итана Фрома» и, пустив по кругу две тарелки с тыквенным пирогом, который жена его нарезала крупными ломтями и щедро сдобрила взбитыми сливками, Уле Брит в конце концов заговорил об Эдит Уортон, авторе этой книги; он отметил, что писать роман она начала не по-английски, а по-французски. «Кто-нибудь знает почему?» — осведомился он. Никто не знал. Потому что хотела выучить французский, объяснил он. Она тогда жила в Париже, наняла молодого учителя. На страницах остались его пометки. Представьте, говорил Уле, она пишет изысканный роман в духе Франции семнадцатого века, населенный грубыми неотесанными типами, которые жуют табак, пребывают в вечном страхе перед своими женами и регулярно сбегают в ближайший кабачок, чтобы утопить терзания в виски с вяленой говядиной.