Она позвонила не через неделю, даже не через день, а в тот же вечер. Я могу говорить? Да, могу. В голосе моем опять звучала уязвленная покорность, как будто я безвольно объявил: «Давай, твоя очередь».
— Лучше бы это был ты. Да о чем она, господи?
— Прекрасно знаешь. Что?
— Я же уже сказала! Лучше бы вместо него был ты.
В голосе звучала злость — за то, что я не уловил смысл сразу, заставил ее повторять.
Мне, будто человеку, которого подрыв старого здания на соседней стройплощадке вырвал из очень глубокого сна, понадобилось убедиться, что я расслышал верно, понадобилось время, чтобы собраться с мыслями.
— Что, я так сильно тебя расстроила? — спросила она в конце концов, вновь рассердившись.
-Да.
Настал ее черед опешить.
— А чему тут расстраиваться?
Я не знал, почему я расстроился.
— Потому что у меня сердце сейчас несется вскачь, а времени-то прошло немало. Столько лет, а ничего не проходит, — сказал я.
Мне вспомнились ее слова о том, как можно любить, не влюбляясь. Я почувствовал внутри их чары. Я просто любил ее, любил обиженной любовью разбитого сердца, ведь столько лет потрачены впустую, ведь не бывает любви без тяги, томления, терзаний. Чем больше я об этом думал, тем мучительнее мне делалось. Мне хотелось сказать: мы зря потратили столько лет жизни. Потом я это сказал. «Мы зря потратили свою жизнь, мы оба живем не своей жизнью, и ты, и я. Все у нас ненастоящее».
— Ошибаешься. Ничего в этом нет ненастоящего. Ты и я — единственное, что есть настоящего в нашей жизни, а вот все остальное ненастоящее.
Не знаю, что на меня нашло и к чему все это стремилось, но внезапно налетел ураган горя, какого я не припомню с детства, когда горе кажется таким безысходным, такие неизбывным, что, без всяких предвестий со стороны своего тела, я вдруг осознал, что рыдаю, вернее, пытаюсь сдержать рыдания, чтобы Манфред их не услышал.
— Так уже давно и... — Я пытался найти верные слова, борясь с комком в горле, не понимая, к себе обращаюсь или к ней.
— Скажи — не важно, что ты хочешь сказать, говори. — На самом деле она имела в виду: «Плачь, если так легче, — может, нам обоим полегчает».
Но я поймал ее на слове.
— Нет, ты скажи за меня.
Что на деле означало: «Сперва ты заплачь», а этим я хотел сказать: «Я приму сочувствие, сострадание, даже дружбу, только не исчезай больше, не исчезай».
Я никогда и ни с кем до того не бывал настолько честен, именно поэтому мне и казалось, что, даже рыдая, я притворяюсь, потому что только мысль о том, что я притворяюсь, и помогала уклониться от захлестнувшей меня волны неизбывного горя.
Возможно, в этом, в конце концов, и заключалось, пусть зыбкое, доказательство любви: надежда, вера, убеждение, что она знает меня лучше, чем я сам, что в ее, а не в моих руках ключи ко всем моим переживаниям. Мне не нужно ничего знать, ведь все знает она.
— Скажи вместо меня, — произнес я. Добавить мне было нечего.
Она довольно долго думала.
— Я не смогу, — выпалила она наконец.
— А я смогу? Да что с нами такое?
— Не знаю.
— Так мы будем еще четыре года прятаться друг от друга, до следующей вечеринки?
Она помедлила.
— Не знаю.
— Тогда зачем ты звонишь?
— Потому что прощание наше было совершенно невыносимым. Мы раз за разом встречаемся на этих вечеринках, но когда мы рядом, мы разобщены сильнее, чем когда едва ли не забываем друг про друга. Придет день, и я умру, а ты об этом и не узнаешь — и что потом?
От этого я задохнулся и заговорил не сразу.
— Я не могу жить таким, каким становлюсь после каждого нашего разрыва, — сказал я. — Даже сейчас я с ужасом думаю о том, кем стану, когда мы повесим трубки. А кроме того, — добавил я, вымученно хихикнув, — то, что я сейчас плачу, — это ужасно. Нам надо увидеться.
— Потому я и звоню.
Мы договорились встретиться как-нибудь на следующей неделе.
Через несколько часов она прислала эсэмэску: «Прости, не смогу» — в ответ на электронное письмо с предложением места и времени.