Вместо этого я в итоге произнес:
— Пожалуй, ресторан не самое лучшее место.
Девушке, писавшей про Марию Малибран, знавшей все на свете про криптоиудеев, которые веками скрывали свою подлинную сущность, не составляло никакого труда проникнуть в смысл моей криптолюбовной речи. «Если она сообразит, это говорит о многом. Если упустит, в этом тоже скрыт особый смысл».
Манфред: «Ты оставил ей лазейку».
Я: «Да, оставил».
Манфред: «Так нечестно. По отношению к тебе. По отношению к ней».
Я вспомнил последнее его электронное письмо — после того, как я рассказал, что собираюсь сегодня на ужин. «Если она пригласит тебя к себе, соглашайся мигом, не дай ей ни на миг предположить, что ты ее отвергаешь. И еще до встречи пошли ей цветы. Проблема твоя не в том, что ты неверно интерпретируешь знаки; просто кроме знаков ты ничего не видишь. Ты слеп, амиго».
Я знаю, когда вступать в игру, вотужспасибочки.
«Я в этом не уверен», — написал он в ответ.
Впрочем, совету насчет цветов я внял.
Едва их доставили, она написала: обожаю лилии.
Тем не менее, когда за ужином вдруг повисло короткое молчание, все это представлялось мне бесконечно, бесконечно далеким от постели. Стало казаться, что согласие на ужин я вырвал у нее силой. В молчании сквозила напряженность. Еще секунда — и она скажет что-то такое, что рассеет иллюзию нашей совершенной гармонии. Я даже понял заранее: она сейчас скажет не то, что я хочу слышать, а ее предплечья, ладони, пальцы, которые так и просят, чтобы я протянул руку через стол и прикоснулся к ним снова, превратятся через несколько секунд после ее слов в камень и отберут у меня мечту и дар небес. Впрочем, она предпочла молчание.
— Давай решим, когда поедем смотреть на могилу да Понте, — произнес я наконец. Лучше о делах, чем ни о чем.
— Можно на выходных, — откликнулась она.
Ответ прозвучал чуть слишком поспешно, чтобы означать подлинное согласие.
— На этих выходных довольно трудно. Она уставилась на меня.
— «Ужин и все такое»?
Какой у нее острый и язвительный ум.
— «Ужин и все такое», — ответил я.
Любая другая женщина уцепилась бы за это «ужин и все такое» и высказала свою обиду. Она же просто сменила тему. С любым другим человеком я принял бы молчание за: «Не хочу устраивать разборок». У нее оно означало другое. «Ужин и все такое» устраивало и ее — именно поэтому я почувствовал, как во мне накипает что-то вроде ярости, хотя, возможно, это было просто отчаяние или, хуже того, сожаление. Различить их не удавалось. Ладно, еще о делах:
— Полина Виардо дружила со всеми значимыми современниками: Шопеном, Чайковским, Листом, Санд, Гуно,
Берлиозом, Сен-Сансом, Брамсом. — Не зная, что еще добавить, я не сдержался: — Ладно, расскажи мне про этого нового человека в твоей жизни.
Звучала ли в моих словах ревность? Или я пытался продемонстрировать ее отсутствие? Или деликатно давал ей возможность сообщить, что этот новый человек в жизни я и есть?
— Новый человек? — Она призадумалась. — Я пока не хочу о нем говорить.
— Не хочет о нем говорить, — откликнулся я, стараясь придать голосу бодрость.
— Не хочет.
Настроение ее изменилось. Почему — было неясно. Почва разговора уходила из-под ног. Мы пытались нащупать нужные ниточки.
Под конец ужина я сказал, что знаю неподалеку хорошее местечко — там вкусный кофе и десерты. Я надеялся, что она в ответ предложит выпить кофе у нее.
— Хорошая мысль, — откликнулась она.
Мы вышли. Я знал: это тот самый миг, когда много веков назад я положил ладонь ей на щеку и поцеловал прямо на тротуаре, на виду у других посетителей. Я без спешки надевал пальто, она же искала сигареты. В результате вытащила одну из кармана, но помятую — назвала ее увечной. Я сказал, что раньше курил по две пачки в день.
— А давно бросил? — спросила она.
— Не буду на это отвечать.
— Почему? Обманываешь или боишься признаться в том, что все-таки бросил?