- Последний вопрос, малышка: ты не боишься, что, как только я перешагну порог этой комнаты, то пристукну тебя и сбегу, нарушив все договоренности?
- Тебе это вполне по силам, но до сих пор ты так не поступал.
- Знаешь, за эти недели взаперти я мог сильно измениться, - сказал он, задумчиво взирая на приоткрытую дверь, - когда сидишь в четырех стенах и сходишь с ума от ненависти и бессилия, мечтаешь совсем не о том, как завести новых друзей.
- Я в это не верю. Снежный барс даже в клетке не в силах изменить пятна на своей шкуре.
Селем резко посерьезнел:
- Тебе и это известно?
Эника кивнула:
- Я знаю тебя лучше, чем ты сам.
- Тогда тебе известно и то, что снежный барс это не домашняя кошечка. Не воображай, будто приручить его - это раз плюнуть.
- Ничего, - ответила она, - когда надо, я терпелива. Только больше не называй меня «малышкой».
- И как же мне тебя называть - Эмпусой?
- Для тебя я Эника. По-моему, не сложно запомнить.
Глава К - Контратака противника
ГЛАВА К - КОНТРАТАКА ПРОТИВНИКА.
Роман оставил карт на шоссе и проворно взбежал к подножию белого обелиска. Повсюду лежали глубокие тени, хотя солнце еще не село. Возле проломленной балюстрады Роман остановился, безмолвно созерцая окрестности.
Как обычно, в Каменистой долине царила неестественная тишина: не пели птицы, не звенела мошкара, не шелестела листва. Изрядно поредевший лес на противоположном склоне даже издали давил на психику своими уродливыми сухостоями, с которых свешивались до земли вялые бороды лишаев. По старой дороге, проложенной прямо в русле давно высохшей реки, тянулся рваный туман. Холодало. В низинах ночная температура, наверное, стремилась к нулю. Налетевший пронизывающий ветер - единственное движение, рожденное в долине - попытался выбить из Романа последнее тепло.
Скучаев зябко поежился. Закрыв глаза, он постарался представить себя частью этого холодного мира, как это проделывала Эника. Но ее приемы были ему не известны. Он был лишь способен отождествить себя с умирающим лесом, подобно посредственному актеру, скрупулезно следующему системе Станиславского, но так и не нашедшего в себе сил оторваться от сцены провинциального театра. Седьмая категория - это всего лишь седьмая...
И все же до некоторой степени Роман чувствовал, что долина - это не просто пейзаж перед глазами. Отблески ее живой ауры касались его сердца тревожными протуберанцами. Здесь обитала душа таежного леса, истерзанного болезнью и тоской. Здесь жили незыблемые тени гор, чья физическая плоть сточена временем и разъедена ветрами. Здесь фантомные звуки проезжающих машин и поездов перекликались с шумом летних дождей, давно высохших и забытых. И венчающий все туман - как привидение реки, решившей вдруг посетить знакомые места.
Однако нарисованная воображением картина оставалась статичной и бессмысленной. Долина не желала говорить с Романом. Он был недостоин ее тайн, не ведал ее языка. И бесполезно стоять тут, у кенотафа и пытаться поймать за шлейф ускользающую истину.
Еще один порыв ледяного ветра окончательно отрезвил Скучаева. Он вздрогнул и оглянулся на потревоженные деревья. Их верхушки печально раскачивались. Даже скрип стволов был пронизан вселенской грустью. Роману показалось, что долина оплакивает его. Глухо рыдает над его наивными планами, полными наказуемых сомнений.
Неумолимо темнело. Промозглые сумерки дышали приближающейся мглой - беззвездной и безлунной. От призрачной реки, растекающейся понизу, веяло кошмарами страны мертвых.
Зев заваленной оползнями пещеры за обелиском выделялся ярко-черной кляксой на фоне густых теней. Он был темнее, чем сама чернота. Именно оттуда выползала ночь, выдавливая из чрева зимний холод и тишину.
Мрак в этой части долины был настолько интенсивен и запределен, что светился, подобный фантастическому черному факелу. В свете его лучей все вещи превращались в свои противоположности. Светлое становилось темным, а темное - светлым. Храбрость оборачивалась страхом перед потерей собственного лица, подлость обращалась благими намерениями, а надежда - малодушием.
Черное - это как тишина, хранящая память о лопнувшей струне. Это - бесконечность космической ночи, где от звезды к звезде летит свет. Это тяжесть мудрости, осознавшей собственную бренность. Это черные мысли безумцев, охваченных жаждой убивать. В огне сумеречного солнца сгорают вопли безголосых пророков, съедаемых изнутри гордыней. В нем растворяются все краски мира, одухотворенность и мораль, условности и вера. Но в то же время из черноты, как из благодатного чернозема, готовятся прорасти семена всех грядущих поступков: и ненависть, и доброта, и жадность, и любовь.