Но Милка не слушалась. Из-за поворота показался лимузин Барабаса, и старик сжал грабли в руках с такой решительностью, будто то был не инструмент для обработки почвы, но боевое оружие.
Гриша без стеснения давил на педаль газа, сидя вполоборота к шефу, и темпераментно витийствовал:
— Как интересно вы придумали: террикон, — он обеими руками очертил в воздухе соответствующую фигуру, — и я с бубном: так-так-так, тук-тук-тук, так-та…
— Какой ты талантливый, Гриша! Воображение, как у Пикассо, машину водишь, как Шумахер, — гроссмейстер подмигнул обоими глазами и добавил, — тебе бы еще чуток ума, танк вместо лимузина и тряпку красную, как у тореадора…
Гриша наконец-то опомнился и схватился за руль, но педаль тормоза вдавилась в пол без его участия. Автомобиль замер в нескольких сантиметрах от старика, нацелившего свои боевые грабли в лобовое стекло, прямо на водителя. Гриша выскочил из машины.
— Ах ты, старичишка хренов! — заорал он, задыхаясь от злости, — годы в тягость? Жить надоело?
Гриша вцепился в стариковы грабли, но дедушка и с места не сдвинулся. Гроссмейстер, глядя на все это, подпалил трубку, взял свою трость и неспешно вышел из машины.
— Ты не понимаешь, с кем ты связался, дед, и даже представить себе не можешь, что я с тобой сейчас сделаю, — не унимался Григорий. И вдруг, он резко смолк и опустил руки, потеряв всякий интерес и к старику, и к его граблям.
— А ну, извинись! — приказал шеф.
— Покорнейше прошу прощения, каюсь в содеянном, впредь такого не повторится, — протараторил водитель.
— Ладно, иди в машину и сиди смирно. Позже поговорим, — сказал гроссмейстер.
— Ага. Только ухо отпустите, Адер Иванович.
— Ах, ухо! Конечно-конечно, друг мой грешный, если великий Атиша тебя прощает…
— Да пусть идет, он же покаялся, — сказал дедушка, и гроссмейстер нехотя разжал пальцы.
— Пока-а-ялся… — перекривил Гриша старика, потирая раскрасневшееся ухо, и побрел в машину.
— Ну, здравствуй, Атиша! — сказал гроссмейстер.
— Здравствуй, Барабас. Что это за имя ты себе придумал: Адер Иванович?
Гроссмейстер махнул рукой:
— Земная жизнь вынуждает пиариться. Я ж теперь народный депутат.
— Вот ты лукавый!
— А как иначе, старик, как иначе?
Милка уже была не такой строптивой, как прежде, и послушно шла к паперти. Атиша и Барабас следовали за ней.
— Забавный у тебя друг, — молвил Атиша, — такие слова знает: «каюсь в содеянном».
Гроссмейстер рассмеялся.
— Я его заставил текст извинения выучить наизусть… Этот австралопитек тебя чуть по асфальту не размазал, а ты говоришь: забавный.
— В любом человеке есть светлое начало, которое можно разжечь добрым отношением и любовью.
— В этом не разожжешь: Гриша только наполовину человек, а наполовину — инкуб[1]. Таких как он тысячи, а скоро будут миллионы.
— Именно об этом я и пришел с тобой поговорить.
— О, я уже догадываюсь, демиург горнего мира, сейчас ты начнешь нравоучительствовать. Нет?
Старик покачал головой:
— Не угадал. Сделку хочу тебе предложить, демиург нижних слоев.
— О, сделки я люблю!..
Гриша и Полина Сергеевна наблюдали эту картину из салона лимузина. Милка подошла к церковным воротам, те сами по себе раскрылись, дав простор вырвавшемуся изнутри свету, корова зашла внутрь храма, Атиша и Барабас последовали за ней.
— Хорошо, что я его не ударил, — почесал лысину водитель лимузина.
— Да уж, Григорий, меня иногда настолько поражает ваша глупая несдержанность.
— Ну… Импульсивный я, что тут поделаешь, — вздохнул полуинкуб.
Мощные двери храма затворились. Свет исчез. Угрюмый лес медленно погрузился в сумерки.
II. Лорем Ипсум
— Вот это да! — наигранно воскликнул гроссмейстер и как бы замер у закрывшихся за его спиной храмовых ворот, — меня нелегко удивить, но ты этого добился, старик.
— Ты же знаешь, Барабас, что стариком я становлюсь только в мире людей, да и то не сразу.
— Да я не в том смысле, я же по-дружески, Атиша!
Перед демиургами от края до края горизонта простирался луг, сплошь поросший высокой сочной травой.
— Это Милкин рай, — пояснил Атиша.
— А где твоя хижина? Или ты в землянке живешь?
— Это не земля.
— Ах, ну да, значит, в небесянке.
— Что-то вроде того.
1