— Ну-ну, не так уж все страшно, — успокоил ее Мэтью, который, обладая незаурядным терпением и, кроме того, сильно проголодавшись, не мешал Марилле изливать свой гнев, по опыту зная, что она быстрее все сделает, если с ней не затевать несвоевременные споры. — Подожди ее ругать, Марилла. Ты еще не знаешь, почему она тебя не послушалась. Может быть, есть какое-то объяснение — Энн здорово умеет все объяснять.
— Чего там объяснять! — перебила его Марилла. — Я велела ей быть дома, а ее нет. Интересно, как она мне это объяснит? А ты всегда за нее заступаешься, Мэтью, хотя воспитываешь ее не ты, а я.
Стемнело. Марилла приготовила ужин, но, вопреки ее ожиданиям, ни на мостике, ни на дорожке не появилась фигурка запыхавшейся Энн, полной раскаяния из-за того, что она пренебрегла возложенными на нее обязанностями. Марилла с поджатыми губами перемыла посуду. Потом ей понадобилась свеча, чтобы спуститься в погреб, и она пошла в комнату Энн, где на столе всегда стояла свеча. Марилла зажгла ее и, обернувшись, увидела, что девочка лежит на кровати, укрывшись с головой одеялом.
— Боже правый, — едва выговорила Марилла, — ты что, Энн, заснула?
— Нет, — раздался приглушенный одеялом голос.
— Так что же, заболела? — встревожилась Марилла, подходя к кровати.
Энн еще глубже зарылась под одеяло, словно желая навеки скрыться от человеческих взоров.
— Нет. Пожалуйста, Марилла, уходи и не гляди на меня. Я в бездне отчаяния, и мне уже все равно, кто будет первым учеником в классе, кто напишет самое лучшее сочинение и кто будет петь в церковном хоре. Все это мелочи, которые уже не имеют ни малейшего значения — мне все равно никогда и никуда уже не выйти из дому. Моя карьера окончена. Пожалуйста, Марилла, уходи и не смотри на меня.
— Нет, вы послушайте, что она говорит! — Марилла изумленно всплеснула руками. — Что с тобой, Энн Ширли? Сейчас же вылезай из-под одеяла и расскажи мне, что случилось. Сейчас же! Ну, так в чем дело?
Энн послушно откинула одеяло и села на кровати.
— Посмотри на мои волосы, Марилла, — прошептала она.
Марилла поднесла свечу к лицу Энн и вгляделась в волосы, рассыпавшиеся у нее по плечам. Действительно, они выглядели как-то странно.
— Что ты сделала со своими волосами, Энн? Они же зеленого цвета!
Их нельзя было даже назвать по-настоящему зелеными — это был какой-то странный мутный цвет с бронзовым отливом, а кое-где, усиливая общее кошмарное впечатление, проглядывали прядки естественных рыжих волос. Такого нелепого зрелища Марилла не видела ни разу в жизни.
— Да, зеленые, — простонала Энн. — Я думала, что на свете ничего не может быть хуже рыжих волос. Но теперь я знаю — зеленые волосы в сто раз хуже. О Марилла, ты не представляешь, в каком я отчаянии!
— Но как это тебя угораздило? Пошли на кухню — здесь слишком холодно. Там расскажешь, что ты сделала со своими волосами. Я давно жду от тебя очередного фортеля — уже два месяца, как с тобой ничего не случалось, значит пора. Так что же ты сделала со своими волосами?
— Я их покрасила.
— Покрасила? Покрасила волосы! Разве ты не знаешь, что этого порядочные женщины не делают?
— Я понимаю, что это нехорошо, — призналась Энн, — но я считала, что можно совершить небольшой грех, чтобы избавиться от рыжих волос. И я собиралась быть особенно послушной и прилежной, и тем его искупить.
— Ну уж, если бы я решила совершить грех и выкрасить волосы, то я хотя бы постаралась придать им какой-нибудь приличный цвет, а не зеленый.
— Да разве я хотела сделать их зелеными? Если уж грешить, то чтобы в этом был какой-то смысл. Он сказал, что мои волосы будут цвета воронова крыла — он так меня в этом уверял. Ну почему я должна была ему не верить, Марилла? Я знаю, как это ужасно, когда тебе не верят. И миссис Аллан говорит, что человеку надо верить до тех пор, пока у нас не будет доказательств, что он лжет. Ну вот, теперь оно у меня есть: волосы зеленого цвета — это очень веское доказательство. Но тогда-то у меня ведь не было доказательств, и я ему безоговорочно поверила.
— Кому ему?
— Коммивояжеру. Он зашел сюда утром, и я купила у него краску для волос.
— Энн, сколько раз я тебя просила не пускать этих итальяшек в дом! Я вообще у них никогда ничего не покупаю.
— В дом я его и не пустила. Я вспомнила, что ты мне наказывала, и вышла за дверь поглядеть, что он там предлагает. И это был вовсе не итальянец, а немецкий еврей. У него имелась масса интересных вещей. Он сказал, что старается накопить денег, чтобы выписать из Германии свою жену и детей. Он говорил о них с такой любовью и страшно меня растрогал. Я решила помочь ему в его благородном деле и что-нибудь купить. И тут я увидела бутылку с краской для волос. Коммивояжер сказал, что она красит любые волосы в черный цвет и что она несмываемая. Вот я и вообразила себя с волосами, черными как вороново крыло, и не смогла противостоять искушению. Бутылочка стоила семьдесят пять центов, а у меня нашлось только пятьдесят. Но у него доброе сердце, и он сказал, что так и быть, продаст мне краску за пятьдесят центов, хотя в таком случае ничего не заработает. Так я ее и купила, а как только он ушел, поднялась наверх и стала размазывать краску по волосам старой расческой, как говорилось в инструкции. Я извела всю краску, а потом, когда увидела, какого жуткого цвета стали мои волосы, раскаялась в своих грешных помыслах. Марилла, поверь мне, что я непрерывно раскаиваюсь вот уже несколько часов…
— Надеюсь, покаяние пойдет тебе на пользу, — сурово произнесла Марилла, — и ты наконец поймешь, куда могут завести суетные мысли и желания. Не знаю, что теперь делать с твоей головой. Сначала, наверное, надо ее хорошенько вымыть и посмотреть, что из этого получится.
Энн несколько раз яростно намылила голову, но проку от этого не было никакого. В одном продавец ее не обманул — краска не смывалась, даже если ему можно было предъявить претензии относительно правдивости остальных утверждений.
— Что же теперь делать, Марилла? — со слезами взмолилась Энн. — Эти волосы мне будут поминать до конца моих дней. Другие мои ошибки уже почти забыты: и то, как я положила болеутолитель в торт, и то, как напоила Диану допьяна, и даже как набросилась на миссис Линд. Но этого не забудут. А как будет хохотать Джози Пайн! Я самая несчастная девочка на острове Принца Эдуарда!
Энн пребывала в безутешном отчаянии целую неделю. За все это время она ни разу не вышла из дому и каждый день мыла голову. Из всех посторонних в роковую тайну была посвящена только Диана, поклявшаяся никому ее не разглашать и, можно об этом сообщить заранее, сдержавшая свое слово. В конце недели Марилла решительно сказала:
— Ничего у тебя не получится, Энн. Такой прочной краски свет не видывал. Придется тебя остричь — в таком виде, как сейчас, из дому не выйдешь.
У Энн задрожали губы, но она понимала, что Марилла права, и с горестным вздохом отправилась за ножницами.
— Остриги меня, Марилла, и дело с концом. У меня просто сердце разрывается. Это так неромантично. В книгах девушек стригут, потому что они тяжело больны, или они продают свои волосы, чтобы найти деньги на какое-то доброе дело. Для этого и мне не жалко было бы расстаться с волосами. Но чем можно утешиться, если тебя остригли наголо, потому что ты выкрасила волосы в жуткий зеленый цвет? Я буду плакать все время, пока ты меня будешь стричь, Марилла. Надеюсь, это тебе не помешает. Какая меня постигла трагедия!