В десять часов я лег спать. Головная боль сегодня не очень сильная. Я хотел поскорее уснуть, и это мне удалось, но в половине двенадцатого я проснулся от шума. Пришел Дзирато, который думал, что я не сплю, потому что у меня горел свет, и подал мне две твои телеграммы. Когда я взял их, мне послышалось, что твой ласковый голос произнес «Рико, Рико, это я!». Я осмотрелся. Никого, только Дзирато, еще более высокий, чем обычно, молча ждал, что я скажу. Я три или четыре раза прочел телеграммы, положил их около сердца и снова уснул. Проснувшись в два часа, я долго целовал их. Все только и говорят о «Марте». Этой оперой я, кажется, всех поражу. Как и ты, я готов писать тебе каждую минуту и, когда мне мешают, становлюсь мрачен и зол, пока не получу возможности взять перо и начать писать «Моя милая Дора». Тогда мое настроение меняется. Я становлюсь спокойным и кротким. Получил не очень подробное письмо от Мимми. Отвечу ему тем же. Как ни печально, но должен кончать письмо. Как сильно я люблю тебя, дорогая Дора! Ты вся в моем сердце.
Твой Рико.
Букарелли, 85, Мехико
16 октября 1919 года
Моя дорогая Дора!
Только что встал с постели, а до этого в течение двух часов меня мучили сильные боли. О, моя Дора! Я не знаю, что мне делать. Я очень боюсь. Я не хочу больше оставаться в этой стране. Я хочу умереть возле тебя! Я плачу оттого, что страдаю сам и заставляю тебя страдать. Я не сделал ничего плохого. Почему же я должен мучиться от этих адских болей? Я еле дышу и бледен, как мертвец. Сегодня у меня дважды были приступы. Люди говорят, что Бог милостив ко мне. Полагаюсь на его доброту. Хочу, чтобы ты была рядом.
Моя Дора! Я люблю тебя больше, чем Бога.
Твой Рико.
Букарелли, 85, Мехико
16 октября 1919 года 19.30
Дорогая Дора!
...После того, как прочел два твоих письма, почувствовал себя лучше. Мистер Стефанини сказал мне: «Дорогой мой, вы забыли, что собирались пойти на бой быков». Я ответил, что помню об этом, но должен написать письмо моей дорогой маленькой жене. Поэтому я сказал, что никуда не пойду. Мы немножко поспорили, но он убедил меня, сказав, что написать я могу позднее. Мы пошли на бой быков. Какой ужас! Я не буду тебе описывать всего, потому что ты будешь испытывать такое же чувство омерзения, какое испытал я и которое явилось причиной третьего сегодняшнего приступа. Ни аспирин, ни электрическая подушка, ни другие средства не помогли. Я страдал в течение двух часов. Когда я почувствовал, что могу поворачивать голову, то встал и подумал, что если я буду писать тебе, мне будет легче. И на самом деле, я чувствую себя лучше. Смогу ли я найти слова, чтобы ответить на твои милые письма? Боюсь, что нет, но постараюсь описать все, что чувствую. После такого письма я люблю тебя еще больше, чем раньше, дорогая. Я никогда еще не слышал ни от кого таких ласковых слов и выражений, обращенных ко мне, и очень сожалею, что не могу сказать тебе еще больше ласковых и нежных слов. Мне не хватает английских слов, но я стремлюсь своими делами показать, как люблю тебя. Я люблю тебя с того момента, как увидел в первый раз. Я безумно люблю тебя! Дорогая моя, я никому не позволю огорчать тебя и прошу меня простить, если иногда бываю несколько вспыльчив. Сохрани анонимное письмо и не обращай на него никакого внимания. Этот старик — твой отец — сумасшедший! Мне жаль его, и я надеюсь, что когда-нибудь он придет в себя и вспомнит о своей семье.
Бесконечно любящий, навсегда твой Рико.
17 октября Карузо пел в театре «Эсперанца» шестой спектакль. Это была «Марта».
Мехико
18 октября 1919 года
17 часов
Моя любимая Дора!
...Я отправился в театр в очень плохом состоянии. Там попробовал голос и поразился, как ярко он звучал. Я немного успокоился, но голова продолжала болеть. Начался спектакль, и я, сидя в уборной, слушал первую сцену. Никто не знал своей партии. Ты, должно быть, помнишь, что я не был на генеральной репетиции и поэтому ею для меня являлся сам спектакль. Сопрано и меццо очень часто ошибались, и это нервировало меня, потому что я думал о дуэтах, терцетах и квартетах. Во второй сцене на базарной площади хор сильно фальшивил. Я вышел на сцену с баритоном, который запел очень фальшиво. Публика была к нему снисходительна, потому что это старый певец. Я начал петь «larghetto» и с удивлением заметил, что голос звучит тускло. Опыт позволил мне спеть хорошо, и публика долго аплодировала после моего соло и ансамбля. Во втором акте было много ошибок, фальшивых нот и испорченных мизансцен. Вообрази себе, что у Марты не было цветов, хотя я и предупредил ее об этом. Она не поняла меня. Я заметил цветы у нее на шляпе и сказал ей, чтобы она взяла один из них. Никакой реакции!! В тот момент, когда я должен был взять у нее цветок, я сорвал его со шляпы, на что публика реагировала смехом. После отрывка «Последняя роза лета» начиналась самая интересная часть дуэта и в этот момент на сцену совершенно неожиданно вышли Нэнси и Пламкет. Не растерявшись, я изменил текст и вместо того, чтобы петь Марте, пропел им, давая понять, что им еще рано выходить. Они удалились. Мы спокойно закончили дуэт, после которого зал разразился бурей аплодисментов. Меня долго вызывали, но я ушел к себе в уборную. Наступила очередь серенады. Я спел «Dormi pur ma il mio riposo» от всей души, и все расчувствовались. После окончания акта занавес поднимался шесть раз. Наступил третий акт, в котором я пою романс. Дорогая моя, не могу понять, откуда у меня появился такой голос?! Я никогда не пел эту арию так хорошо. После нее публика совершенно сошла с ума. Крики и аплодисменты длились двадцать минут. Требовали биса, но я не стал бисировать. Наступила очередь concertato, где есть известная фраза «Marta, a te perdonno Iddio» («Марта, тебя Господь простит»). Я спел ее так сильно, что публика и актеры плакали и восхищенно аплодировали. В антракте моя уборная оказалась набита людьми, глаза которых были полны слез. Один так расчувствовался, что ему пришлось оказывать помощь. Некоторые целовали мне руки. Я никогда раньше не пел так, как в этот раз. Контакт со слушателями был полный. Наверное, в тот момент моя Дора молилась за меня. Я сразу же решил послать тебе телеграмму и продиктовал ее Дзирато. На словах «...я пел превосходно, несмотря на головную боль...», Дзирато расплакался. Он был взволнован успехом и моими страданиями. Я поднял его, так как он стоял на коленях. «Простите меня. Я так взволнован», — сказал он и пошел отсылать телеграмму. Последний акт прошел хорошо. Когда я садился в машину, меня окружила толпа. Мужчины пожимали мне руку, а женщины целовали. Приехав домой и скромно поужинав, я лег спать. Я уснул, произнося твое имя.