— Вы не пеленаете ее? — спросил Энрико.
— Нет, она носит платьица.
— Забавно. У нас в Италии детей пеленают. Тебе это не нравится, Пушина?
Он поднял девочку и, поднеся к окну, стал рассматривать ее открытый рот и зев.
— Посмотри, Дора. У нее все, как у меня. Может быть, она будет петь, а может быть, нет, но у нее такое же горло, как у меня.
Я смотрела на их лица, освещенные солнцем. Они были так похожи, что я чуть не заплакала.
«Метрополитен Опера» давала раз в две недели по средам спектакли в Филадельфии. Для поездки выделялся специальный поезд. Когда в спектаклях выступал Карузо, мы ездили вместе с ним. Во время поездки туда Энрико молчал, но на обратном пути в Нью-Йорк веселился и заражал всех своим весельем. Мы брали с собой целую корзину с куриными и телячьими котлетами, закусками, фруктами, сыром, свежими французскими булочками и вином. Энрико обычно приглашал поужинать близких друзей — Скотти, Амато, Де Луку, Ротье, Дидура и рассказывал им о своей юности. Он вспоминал дни, когда ему приходилось петь по два спектакля по воскресеньям в театре «Меркаданте» в Неаполе, летний сезон в Салерно, где ему так хотелось есть, что во время антрактов он спускал из окна уборной на веревке корзину, которую продавец наполнял бутербродами. Рассказывал об одном спектакле в Брюсселе, когда толпа университетских студентов-меломанов, не попавших в театр, скандировала его имя, собравшись под окнами уборной, и как он спел им из окна арию перед тем, как выйти на сцену. Он рассказал нам о том, как впервые пел в театре маленького городка под Неаполем, когда ему было девятнадцать лет. Не ожидая выступления в тот вечер, он выпил слишком много вина, а потом его с позором выгнали со сцены. Он вернулся домой, уверенный, что его карьера закончилась, и был так расстроен, что помышлял о самоубийстве. Но на следующий вечер публике так не понравился другой тенор, что все потребовали вернуть «маленького пьянчугу». Послали за Энрико, который обрел тогда свой первый успех. На следующее утро, когда к нему приехали фотографы, чтобы снять многообещающего молодого певца, они нашли его голым в постели, так как его единственная рубашка находилась в стирке. Он закутался в простыню и позировал с гордым и суровым видом. Это первый опубликованный снимок Карузо.
Энрико любил рассказывать всевозможные истории, но не любил повторений и сплетен. Он заявлял, что не следует зря терять время: если не о чем говорить, лучше молчать. Он не любил, когда с ним обращались как со знаменитостью. Однажды очень известная в Филадельфии дама позвонила нам, прося разрешение дать бал в мою честь. Я никогда не бывала на балах, а тем более никто не давал их в мою честь. Но прежде чем я успела ответить, Энрико сказал Дзирато:
— Неужели она хочет ради этого обеспокоить нас? Разве она не знает, что я занят? Скажи ей, что мы не любим бывать в обществе, и она все поймет. Она хочет дать бал не ради нас, а для себя.
Я была немного разочарована, но ничего не сказала. Энрико посмотрел на меня.
— Ты расстроена, Дора? Я, наверное, эгоист.
Никакое общество, как бы ни было оно великолепно, не доставляло мне такой радости, как присутствие Энрико.
Энрико был артистом, у которого не хватало времени самому наслаждаться музыкой. Мы никогда не бывали с ним вместе и опере, и я не уверена, что он слышал хотя бы одну из них в течение двадцати лет, кроме тех, в которых пел сам. Он никогда не слушал пение своих коллег, стоя за кулисами. Мы никогда не были с ним на симфонических концертах. Однажды мы пошли на сольный концерт — дебют Тито Скипы, исполнявшего неаполитанские песни. Мы приехали поздно, сели в конце зала, чтобы нас никто не заметил, и уехали через пятнадцать минут.
— Зачем же мы приезжали? — спросила я.
— Потому что он тенор. Но теперь все в порядке, — загадочно ответил он.
Энрико не играл на рояле. Он мог лишь взять несколько аккордов, но никогда не сожалел по этому поводу. Он все равно не смог бы аккомпанировать себе, так как всегда концентрировал свое внимание на чем-нибудь одном. Ему никогда не аккомпанировали любители, и он не пел для забавы в кругу знакомых. Контракт с «Метрополитен» запрещал ему петь где-либо без особого разрешения. Я знаю только один случай, когда он нарушил это правило. Мы были на эстрадном представлении, которое давалось в пользу солдат и матросов в «Манхэттен Опера». Думая, что нас никто не видит, мы спокойно сидели в служебной ложе, как вдруг какой-то юноша, сидевший в первом ряду, воскликнул: «Здесь Карузо!». Представление остановилось, все громко кричали и аплодировали. К нам подошел администратор: