Я не присутствовала при операции, но доктор Эрдман сказал мне, что, когда он сделал разрез, жидкость вырвалась с такой силой, что забрызгала стену. Удалили около галлона (4,5 литра) жидкости и между ребрами вставили дренаж. Доктор Стелла объяснил мне, что, к счастью, у Энрико ребра расположены на большом расстоянии друг от друга, иначе пришлось бы удалить часть ребра. Операция прошла успешно. Через два дня температура стала нормальной, а рана перестала беспокоить. Доктор Стелла поздравил Энрико с тем, что его ребро не пострадало.
— Вы хотите сказать, что я мог бы навсегда утратить возможность петь? - испуганно спросил Энрико.
Доктор засмеялся:
— Можете не беспокоиться. Ваше ребро цело. Вы будете петь еще лучше, чем раньше.
С того момента, как Энрико заболел, я испытывала потребность уладить одно щекотливое дело. Оно касалось доктора X. Он считал себя нашим основным врачом и приходил поэтому в самое разное время, будил Энрико и сидел допоздна. Он говорил, что не разделяет мнения других врачей, и настаивал на том, что у Энрико «межреберная невралгия», вероятно, осложнившаяся «кишечной токсемией». После каждого его визита бедный Энрико чувствовал себя встревоженным и сбитым с толку. Однажды, обнаружив, что он дал Энрико какое-то лекарство, не поставив в известность других врачей, я решила, что настала пора действовать. На следующий день я поджидала доктора X. Никогда я не ощущала в себе такого гнева, как тот, который почувствовала, увидев его.
— Доктор X. Я не хочу, чтобы вы приходили сюда. Прошу вас уйти и никогда не возвращаться.
Мой голос дрожал. Он не ответил мне, а направился к комнате Энрико. Я преградила ему путь.
— Если вы сделаете еще один шаг, я прикажу выбросить вас в окно.
Больше я его никогда не видела.
В течение последующих недель Энрико был терпеливым больным, повиновавшимся каждому слову врачей. Но он возражал против сиделок. Он не мог понять, почему посторонние женщины должны находиться рядом с ним, и его раздражали уверения в том, что это их обязанность. К нему вернулась властность.
— Дора, — сказал он, — объясни вежливо синьорите, что я не хочу, чтобы она находилась в гостиной. Ты и Марио останетесь со мной, а когда будет нужно, мы ее позовем.
Я купила ему маленький золотой колокольчик, чтобы он мог вызывать меня, но редко слышала его звон. Каждый день я завтракала вместе с ним. Он обычно ел то, что ему готовил Марио: это были блюда его детства — такие, как чечевичный суп и манная каша. Днем он развлекался лепкой из глины и рисованием карикатур на врачей и сиделок. Гатти, взволнованный и нервный, был одним из немногих посетителей, которым разрешалось видеть Энрико. Приходил также мистер Чайлд, поздравивший Энрико с выпуском 28 из 40 пластинок, предусмотренных десятилетним контрактом.
Я думала, что он уже почти здоров, как вдруг однажды утром, в начале февраля, у него опять подскочила температура. К вечеру она поднялась до 40 градусов. Снова собрались врачи, а я, сидя в гостиной, ждала их решения. Доктор Лемберт ободряюще взял меня за руку и сказал:
— Недостаточен дренаж. Доктору Эрдману придется завтра снова оперировать.
Когда он добавил:
— Не беспокойтесь. Нам часто приходилось удалять ребра, — я поняла, что решается вопрос жизни и смерти. Мы решили не говорить Энрико об операции до утра, чтобы не волновать его с вечера. Когда все врачи и анестезиолог были в сборе, а операционный стол приготовлен, я пошла к Энрико. Он выслушал меня, не перебивая, а затем обратился к доктору Эрдману:
— Я хочу знать, что будет со мной. Отошлите всех и скажите, что операция состоится завтра.
На следующее утро, 12 февраля, доктор Эрдман снова раскрыл рану. В глубине раны находилось густое содержимое, удалить которое можно было лишь с помощью более эффективного дренажа. Для этого следовало устранить около четырех дюймов (10 см) ребра...
Я просила врачей не говорить о случившемся Энрико. Доктор Марри остался со мной, и мы вместе ждали, когда Энрико
проснется после наркоза. Проходили часы, но он все еще не приходил в сознание. В восемь вечера опять собрался консилиум. Решили, что он находится в коматозном состоянии.
— Миссис Карузо, вы должны попытаться разбудить его любым способом, — сказал мне доктор Стелла.
Я звала Энрико по имени, целовала его бесчисленное множество раз. Марио плакал, прося его заговорить, а Дзирато умолял вернуться к нам. Но глаза Энрико безразлично смотрели из-за полузакрытых век, а губы произносили странные звуки: «ба-ба-ба-ба». В ту ночь у нас остался доктор Марри. Пригласили еще двух сиделок. Каждый день я подносила к его постели Глорию и даже послала в Калвер за Мимми, тщетно надеясь, что голоса детей достигнут его сознания. Постоянно звонили из газет, и в конце концов издатели попросили меня разрешить репортерам остаться в доме. Они заняли столовую. В каждом выпуске газет сообщалось о состоянии здоровья Энрико. Управляющий отеля рассказал мне, что ежедневно сотни людей справляются о состоянии Карузо и уходят со слезами на глазах. Каждое утро шестеро простых итальянских рабочих, прокладывавших трубопровод на 34-й стрит, заходили в отель, прежде чем отправиться на работу, чтобы узнать, как провел ночь Карузо. Что касается меня, то я не замечала ни дня, ни ночи. Так прошло десять дней. Врачи сделали все, что могли, и угроза смерти миновала. Я смотрела на лицо, страшно осунувшееся и потерявшее всякое выражение: оно стало неузнаваемым. Энрико не шевелился. Казалось, что он не дышал. Только слабые движения губ, произносивших «ба-ба-ба-ба», показывали, что он еще жив.