Раз решив что-либо, Энрико никогда не спрашивал советов и не искал ошибок в своем решении. Если его указания не выполнялись или выполнялись слишком медленно, он вскипал:
— У тебя на плечах голова или тыква? — спрашивал он обычно провинившегося, — ты думаешь, я мог бы петь, если бы работал, как ты? Ты полагаешь, что работа будет делаться сама, пока ты дремлешь или таращишь глаза? Кем я окружен, чурбанами что ли?
Его недовольство выражалось, как правило, возмущенными и безответными вопросами, после чего он поворачивался спиной к виновным и спокойно выходил из комнаты. Он испытывал настоящий гнев только тогда, когда замечал несправедливость. Если кто-нибудь умышленно использовал близость к нему в корыстных целях, стремился повредить его деятельности или поступал недостойно по отношению к нему, он становился холоден и не скрывал презрения.
Он справедливо гневался, когда задевали его актерскую репутацию, а ложь и клевета, касавшиеся его личной жизни, больно обижали его. Он никогда не отвечал на них, поскольку слишком хорошо знал человеческую натуру.
Так как Энрико предстояло петь «Еврейку», все, что бы мы ни делали в те дни, сопровождалось музыкой этой оперы. Фучито приходил в девять часов (мы в это время заканчивали завтрак) и сразу же садился за инструмент. Энрико пил натуральный кофе. Я ела и пила все то же, что и он. Мы жили единой жизнью — подобно двум каплям воды, слившимся в одну.
Каждое утро Марио приносил газеты. Энрико просматривал музыкальную хронику, внимательно изучал карикатуры и читал новости в «Да Фоллиа». В девять часов, облаченный в огромный белый халат, он уходил принимать ванну с вербеной, которую ему готовил Марио. Энрико никогда не пел в ванной. Затем он делал в течение получаса паровые ингаляции, после чего ставил напротив окна зеркало и с помощью ларингоскопического зеркала рассматривал свои связки. Если он находил их покрасневшими, то вливал в гортань специальные растворы. Доктор Хольбрук Кёртис регулярно осматривал его горло, но и сам Энрико очень заботился о своих связках. Тем временем Марио приводил парикмахера. Кресло ставили у окна, а рядом с ним устанавливали пюпитр с клавиром оперы. В то же время Дзира- то с карандашом и блокнотом в руках ждал указаний. Бедный Дзирато! Я часто жалела его. Он искренне любил Энрико и изо всех сил старался угодить ему, но был настолько напуган самим присутствием Карузо, что нередко попадал впросак. Перепутать какие-либо поручения Энрико было еще хуже, чем совсем не исполнить их. Кроме того, Дзирато очень своеобразно вел себя, когда Энрико нервничал. Он старался его успокоить, но делал это так неумело, что только еще больше раздражал. Энрико считал, что тот нарочно злит его, и требовал, чтобы Дзирато вел себя более достойно. Дзирато не был обученным секретарем, но ни один профессионал не смог бы выдержать на его месте и дня. Ему хорошо платили, но он не имел ни часа свободного времени и, равнодушный к собственным делам, должен был исполнять все, что поручал ему Энрико. Он умел печатать на машинке только двумя пальцами, и лишь невероятная память помогала ему держать в порядке письма, деловые бумаги, коллекции и все остальное. Он любил музыку, а Энрико был его кумиром. Карузо держался по отношению к Дзирато то по-сыновьему, то по-отечески, то беспристрастно, судя по настроению. Но было много случаев, когда Дзирато неправильно истолковывал указания Карузо, и последний не скрывал своего возмущения, которое Дзирато, молча и скорбя, переносил. Он служил буфером между Энрико и публикой и, хотя считал свою работу тяжелой, никогда не жаловался и не протестовал. История знает много примеров, когда выдающиеся люди имели при себе преданных слуг — мастеров на все руки, ведь и у Робинзона Крузо был Пятница. Энрико не мог обходиться без Дзирато.
После ванны Энрико с готовностью брался за дела. Пока его брили, Фучито играл на рояле, а Энрико просматривал клавир, не отбивая ритма и не напевая. Мимоходом он давал указания по поводу ангажементов, писем и телефонных звонков Дзираго, который заносил их в записную книжку, приговаривая: «Si, commendatore». Тем временем Марио ходил на цыпочках по комнате, беззвучно открывая шкафы и выдвигая ящики. Он должен был аккуратно разложить одежду. Каждая вещь имела свое место. Энрико вполголоса напевал, когда одевался, прислушиваясь к звукам музыки, доносившимся из соседней комнаты. Он мог одеваться автоматически, если все предметы находились на своих обычных местах, если же нет, то он прекращал одеваться и требовал привести все в порядок. Он был требователен, но не капризен. Одевшись, он шел в студию, чтобы заняться настоящей работой. Он никогда не пел в полный голос партию, которую разучивал: он насвистывал, мычал, пел какой-нибудь звук, объясняя Фучито, чего он хочет и что требуется от того. Только тогда, когда он был удовлетворен своей трактовкой, он пел в полную силу голоса. Около двух часов интенсивной работы обычно хватало. К этому времени Дзирато подготавливал письма, требующие ответа, фотографии для автографов и чеки на подпись. Энрико так же рьяно выполнял все дела, как и пел. Многие из чеков, которые он подписывал, высылались в ответ на просьбу одолжить денег. Он никогда никому не отказывал. Как-то раз я спросила его: