- Солдаты ландвера* колеблются, гражданское ополчение решительно против восстания. Кто же с нами?..
_______________
* Л а н д в е р - войска, составленные из запасников второй очереди, ополчение.
- А купцов и фабрикантов забыли?
...Резко распахнулась дверь, и в зал стремительно вошел Трост, один из членов Военной комиссии. Он почти подбежал к председателю Комитета безопасности Хёхстеру, плюхнулся рядом с ним в пустое кресло и стал что-то торопливо, взволнованно говорить ему на ухо. Все замерли, глядя на них. Некоторым было слышно, как бабочка два раза ударилась о стекло и забила крыльями. Побледневший Хёхстер наконец тяжело поднялся и негромко, даже вяло проговорил:
- Господа! Только что получено известие, что со стороны Золингена к нашему городу приближается большой отряд...
- Вооруженный? - сразу перебил кто-то.
- Это установить не удалось, - ответил Трост.
- Ничего себе разведка! - насмешливо и нервно выкрикнул другой голос.
- А что значит "большой отряд"? - спросил еще кто-то. - Пять тысяч? Тысяча?
- Известно только, - Трост тоже встал, - что у отряда нет пушек. А численность его достигает приблизительно двух батальонов.
- Отряд возглавляет человек, имя которого вам всем хорошо известно. Хёхстер, кажется, несколько пришел в себя и говорил уже не так вяло. - Оно известно вам и потому, что этот человек один из редакторов "Новой Рейнской газеты", и потому еще, вероятно, что он когда-то жил в нашем городе, а родился совсем рядом, за рекой, в Бармене.
- Энгельс?! - раздалось одновременно несколько голосов.
- Да, Фридрих Энгельс-младший.
- Землячок! - опять насмешливо выкрикнул нервный голос.
- Какая же у него цель? Чего он хочет?
- Кто может это знать? - Хёхстер беспомощно пожал полными плечами. Скорее всего, он идет на помощь нам.
- А нужна ли нам его помощь?
- Надо послать ему навстречу нашего представителя и потребовать, чтобы он тотчас прибыл сюда.
- Не потребовать, а пригласить!
- По-моему, дельное предложение, - охотно согласился Хёхстер. - Я думаю, лучше всего поручить это господину Хюнербейну. И не только потому, что он сам из Бармена...
Все поняли, что хотел сказать председатель: портной Фридрих Вильгельм Хюнербейн был членом Союза коммунистов и поговаривали даже, что он переписывался с самим Марксом. Хюнербейн встал со своего места, поклонился председателю в знак согласия выполнить его поручение и, ни слова не говоря, вышел.
- Вполне возможно, - сказал Трост, обращаясь к Хёхстеру, но его услышали все, - что Энгельс со своим отрядом уже вошел в город.
Члены Комитета безопасности, как любопытные школяры, бросились к боковым окнам. Им было известно, что из этих окон ратуши (фасадом она выходила в узкий переулок) виден почти весь город. И действительно, у огромного нескладного здания бывшего музея, от которого начинается главная улица города, все сразу разглядели большое скопление движущихся людей. Через некоторое время над людьми стали различимы черно-красно-золотые и красные флаги, символы общегерманского единства и революции.
- Ого, да это целый полк!..
- Где он его набрал?
- Очевидно, среди читателей "Новой Рейнской газеты"...
- Ну какой там полк! В толпе больше всего наших городских зевак...
- Вон, кажется, в первой шеренге и сам предводитель...
- Его трудно не узнать - рост гренадерский!..
- Как легко и весело шагает...
- Наши сограждане бурно приветствуют их. Похоже, бросают цветы...
Вдруг нескольким членам Комитета сделалось неловко за свою несдержанность и торопливость, они снова заняли свои места, за ними последовали остальные.
Потянулись томительные минуты ожидания. Все молчали...
Энгельс во главе отряда маршировал по главной улице Эльберфельда, направляясь к центру города, к ратуше. Он мог бы пройти этот путь с завязанными глазами - так хорошо ему были знакомы каждый поворот, каждый камень. Три года он учился здесь в старших классах гимназии. А сколько раз бывал и до этого и после!.. Вон там, за вторым поворотом налево, в глубине тихого переулка стоит дом старшего преподавателя гимназии добряка Ханчке, давнего друга отца. В этом доме под его нестрогим надзором Фридрих жил три года.
Энгельс вспомнил сейчас, что в выпускном свидетельстве, написанном доктором Ханчке, который тогда временно заменял директора, было уж очень много распрекрасных слов: гимназист Энгельс отличался-де весьма хорошим поведением, обращал на себя внимание искренностью и скромностью, чистотою сердца, благонравием, религиозностью... И вот он, заслуживший когда-то такие похвалы, сегодня привел в город своей юности вооруженный отряд, на который, конечно, со страхом взирают все богатеи и филистеры. Интересно, нет ли там, в толпе, старого профессора? Что бы он сейчас сказал о благонравии и скромности своего питомца?
Впервые Фридрих взбудоражил Эльберфельд и свой родной Бармен десять лет назад "Письмами из Вупперталя", которые Карл Гуцков напечатал в своем "Германском телеграфе". О, в этих письмах досталось обитателям обоих городов! Чего стоило хотя бы лишь одно замечание о круге их вольнолюбивых интеллектуальных интересов: барменцы говорят больше о лошадях, эльберфельдцы - о собаках, а когда уж очень разойдутся, то и о женщинах... Эльберфельд, помнится, назван там Сионом обскурантов.
Но "Письма" были напечатаны без подписи, а вот позже, в феврале сорок пятого, Фридрих уже собственной персоной предстал перед изумленными очами эльберфельдцев. Тогда в городе проходили собрания, на которых велись дискуссии о коммунизме. Живя в Бармене у родителей, Энгельс посещал эти собрания, а на двух последних, особенно многолюдных, выступил с большими речами. Собрания были запрещены, а их организаторам и тем, кто выступал, в том числе Энгельсу, полиция без обиняков заявила, что если они нарушат запрет, то будут арестованы и преданы суду. Прокурор Бармена тогда несколько раз наводил справки о Фридрихе Энгельсе-младшем. Им заинтересовались даже полицей-директор Пруссии господин Дункер и сам министр внутренних дел Бодельшвинг. Как переполошился тогда отец!.. "Я веду тут поистине собачью жизнь, - писал в те дни Энгельс из Бармена в Брюссель Марксу. - История с собраниями... вызвала у моего старика взрыв религиозного фанатизма. Мое заявление, что я окончательно отказываюсь заниматься торгашеством, еще более рассердило его, а мое открытое выступление в качестве коммуниста пробудило у него к тому же настоящий буржуазный фанатизм. Ты можешь себе представить теперь мое положение... Когда я получаю письмо, то его обнюхивают со всех сторон, прежде чем передают мне. А так как они знают, что все эти письма от коммунистов, то строят при этом такую горестно-благочестивую мину, что хоть с ума сходи. Выхожу я, - все та же мина. Сижу я у себя в комнате и работаю, - конечно, над коммунизмом, это известно, - все та же мина. Я не могу ни есть, ни пить, ни спать, не могу звука издать без того, чтобы перед моим носом не торчала все та же несносная физиономия святоши. Что бы я ни делал - ухожу ли я или остаюсь дома, молчу или разговариваю, читаю или пишу, смеюсь или нет - мой старик строит все ту же отвратительную гримасу..."
Вспомнив свое тогдашнее безысходно-отчаянное положение, Фридрих ощутил особенно полно и остро всю радость, всю прелесть свободного широкого шага, упругой поступи. А как вольно и мерно, могуче и грозно колышутся за спиной ряды добровольцев, как ярок и чист этот звонкий, весенний день! "Только не встретить бы здесь опять эту горестно-благочестивую мину", - подумал Фридрих, ибо прекрасно понимал, что встреча вполне возможна...
Когда же он был в этом городе последний раз? Кажется, год назад. Приехал тогда, чтобы распространить акции "Новой Рейнской газеты". Четырнадцать акционеров завербовал!.. Впрочем, нет, это не последний. Был ведь еще в самом конце сентября прошлого года, когда в Кёльне объявили осадное положение и пришлось скрываться, чтобы не попасть в лапы полиции.
Правда, тогда, направляясь в Бармен, а затем покидая его, он лишь пересек Эльберфельд туда и обратно по этой же улице, и оба раза ночью, крадучись, чтобы никто не заметил, не опознал. В темноте и город, и улица выглядели совсем иначе. Вон то неуклюжее здание музея с его башнями напоминало гигантского верблюда. А сейчас в ясном свете утра, даже не приближаясь, можно разглядеть, что его колонны внизу имеют все признаки египетского ордера, посредине - дорического, а вверху - ионического. "Эти нелепые колонны, - подумал Энгельс, - могли бы быть выразительным символом сумбура и перазберихи, что царят сейчас, судя по всему, в Эльберфельде".