- Как не имеет? - удивился Энгельс. - А на что мы будем издавать газету?
- Мы не будем больше издавать газету, - мрачно проговорил Маркс.
- В чем дело? - Энгельс невольно подался вперед.
- Дело, во-первых, в том, что, как и следовало ожидать, сегодня в редакцию и на твою квартиру являлись жандармы с приказом о твоем аресте за участие в эльберфельдских событиях. Дело, во-вторых, в том... - Маркс достал из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и протянул ее другу. - Это мне вручили вчера вечером.
Энгельс взял листок, развернул и прочитал:
"Королевскому полицей-директору г-ну Гейгеру, здесь.
В своих последних номерах "Новая Рейнская газета" выступает все более решительно, возбуждая презрение к существующему правительству, призывая к насильственному перевороту и установлению социальной республики. Поэтому ее главный редактор доктор Карл Маркс должен быть лишен права гостеприимства, столь оскорбительно им нарушенного, а так как им не получено разрешение на дальнейшее пребывание в землях прусского государства, ему должно быть предписано покинуть таковое в течение 24 часов. В случае, если он добровольно не подчинится предъявленному ему требованию, он подлежит принудительному препровождению за границу.
Кёльн, 11 мая 1849 г.
Королевское окружное управление
Мёллер"
- Наглецы! - сквозь зубы прошептал Энгельс. - Они все-таки смеют подходить к тебе как к иностранцу!
- И не только ко мне, - горько усмехнулся Маркс. - Веерту и Дронке тоже предписано покинуть Пруссию, как лицам, не имеющим прусского подданства. Ну а если добавить, что против Фердинанда Вольфа и против Лупуса возбуждаются судебные дела, а взятый под стражу Корф все еще в тюрьме и его отказываются выпустить под залог, то станет совершенно ясно газете пришел конец.
- А чем ты объясняешь, что решение, принятое одиннадцатого, они довели до твоего сведения только шестнадцатого?
- Очевидно, объяснение тут может быть только одно, - развел руками Маркс. - Они отважились на это лишь после того, как подавили восстание в Эльберфельде, окружили мятежный Изерлон и наводнили войсками всю Рейнскую провинцию. Теперь наша очередь... Если бы не твое участие в эльберфельдском восстании, которое ты, несомненно, сумел поддержать и продлить на несколько дней, то, конечно, это распоряжение, - Маркс тряхнул правительственной бумагой, - я получил бы гораздо раньше.
- Да, дело обстоит, видимо, именно так, - согласился Энгельс. - Но какая подлость! Формально они не закрывают газету: пусть, мол, выходит, если может, когда у нее не останется ни одного редактора...
- Но мы не сдадим позиции так просто, - сказал Маркс. - Я к тебе прямо с заседания редакционного комитета. Мы решили дать последний бой выпустить специальный и особенный прощальный номер.
- Это должна быть бомба! - загорелся Энгельс.
- Уже распределили, кто что сделает. Я напишу передовицу, где расскажу о политической расправе с газетой и кратко обрисую общее положение в Германии и Европе. Фрейлиграт взялся сочинить прощальные стихи. Если они получатся удачными, то ими и откроем номер. Веерт напишет фельетон позабористей и статью об английских делах, Лупус - острое политическое обозрение... Что напишешь ты?
Энгельс задумался.
- Видишь ли, - сказал он через несколько мгновений, - участие в эльберфельдском восстании растревожило меня, разбудило тоску по настоящему большому революционному делу, по такому, как в Венгрии, например...
- Вот и отведи душу пока хотя бы на бумаге, - перебил Маркс, - напиши обзор событий венгерской революции. А кроме того - небольшое прощальное слово к рабочим Кёльна. Опираясь на опыт Эльберфельда, предостереги их от преждевременного выступления. Сейчас оно бессмысленно.
- Бессмысленно? - раздался голос Даниельса. - Что бессмысленно? Это слово сегодня преследует меня весь день.
- Ах, проснулся! - наконец-то в полный голос воскликнул Энгельс, вставая. - Более чем бессмысленно спать, когда у тебя в доме гости.
- Да, да, извините. - Дагшельс тоже встал, пожал руку Марксу и сел на место Энгельса.
А тот, сделав несколько шагов по кабинету и снова подойдя к дивану, с улыбкой проговорил:
- И уж совсем нелепо, дорогой мой, скрывать от нас, что твоя жена ждет ребенка.
- Как? Это правда? - радостно изумился Маркс.
Даниельс виновато молчал.
- Это же здорово! - воскликнул Маркс. - Поверь мне, отцу троих детей.
- Да я и рад, - смущенно улыбнулся Даниельс. - Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.
- Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, вставил Энгельс.
- Я тоже так считаю, - поддержал Маркс.
Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:
- Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом... Хочу вас попросить прочитать.
- С удовольствием, - тотчас отозвался Маркс. - Только попозже.
- Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу... Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов...
- А поскольку революция, - нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, - не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?
- Так, - подтвердил Даниельс. - И это меня страшит.
Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:
- Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.
Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.
- Если бы я знал, что Амалия беременна, - сказал он, - я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.
- Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, - Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, - если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?
- Нет, не посчитал бы, - спокойно и серьезно ответил Энгельс. - Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.
- Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, примирительно сказал Маркс. - Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.
Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы "Новой Рейнской" в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:
- Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово "бессмыслица". Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его...
- Это ты к чему? - настороженно спросил Энгельс.
- Это я к тому, - устало покачал головой Даниельс, - что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, - и все, оказывается, бессмысленно...
- О нет! - первым горячо возразил Маркс. - Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.