Мысль Мамонтова работала четко, но одна его мысль, не успев оформиться, быстро сменяла другую, совершенно ей противоположную, и этот пестрый бег мыслей, ровно ничем друг с другом не связанных, был даже приятен Мамонтову, ибо не позволял сознанию его остановиться на самом страшном, самом важном.
«Старик не успел еще переодеться с дороги»… — подумал Мамонтов, и тут же мелькнуло другое: «Какой странный затылок у моего шофера, — у европейцев очень редко бывают такие затылки…»
«Вон в том мешке, что лежит у ног старика — завернуто, очевидно, человекообразное существо»… «Какие красивые розы обрамляют балюстраду этой богатой виллы». «Ну, конечно, человекообразное в этом мешке, — кого же еще мог поймать этот неутомимый старик»…
Автомобиль давно стоял, застыв у ступеней крыльца, а Мамонтов все еще ежась сидел в глубине кузова.
Ван ден Вайден сбежал со ступеней веранды и, подбегая к автомобилю и открыв дверцу, воскликнул почти торжественно и восторженно:
— Вылезайте же, мой добрый друг, поскорее! От всей души поздравляю вас с триумфом, который ожидает вас.
Мамонтов вздрогнул.
Он опомнился, пришел в себя и выскочил из автомобиля, сделав знак рукою шоферу, чтобы он отъехал прочь.
— Я позову вас, когда надо будет, — сказал он ему, и легкий гравий затрещал под упруго надутыми шинами отъезжавшей в боковую аллею машины.
Удивлению ван ден Вайдена не было конца, когда вместо радостной благодарности на произнесенное им приветствие Мамонтов, окончательно пришедший в себя и вполне собою владеющий, сказал старику сухо и нахмурив брови:
— Отошлите куда-нибудь и под каким-нибудь предлогом всех ваших слуг. Мы должны на время остаться с вами одни.
— Я не понимаю вас, — почти обидчиво сказал старик, пристально всматриваясь в перекошенное лицо Мамонтова.
— Я сам себя еще плохо понимаю, сэр, — ответил профессор и твердо добавил: — Однако, для того, чтобы понять себя лучше, я все же вынужден настаивать на своей просьбе. Иначе… иначе я не вскрою этого, этого… ведь оно тут лежит? да?.. мешка…
Ван ден Вайден пожал плечами и пошел во внутренние покои отдать соответствующее распоряжение.
Огорошенный поведением Мамонтова, старик начинал испытывать настоящую обиду. Он так искренне радовался. Он с таким искренним энтузиазмом желал славы русскому ученому!
И… вдруг такое странное отношение!
К чему эта непостижимая таинственность в деле, которое еще сегодня ночью станет достоянием всего человечества, всех уголков земного шара!
Войдя через некоторое время снова, после отданных им распоряжений, к оставленному им Мамонтову, старик решил даже дать понять своему другу, что сердцу его нанесена обида.
Но… едва он вступил на террасу, как принужден был оставить свое намерение…
То, что он увидал, было настолько диким и странным, и даже таинственно-страшным, что невольный озноб пробежал по всему его телу.
Мамонтов… плакал.
Это был плач большого и никогда не плакавшего человека, с конвульсивным вздрагиванием плеч и тяжелыми неуклюжими слезами, которые, словно свинцовые брызги, застревали, казалось, уже навсегда в его густой бороде.
И, глядя на него, ван ден Вайден испытал настоящий, почти животный ужас чего-то непоправимо-жестокого, что стояло невидимо тут же рядом, с ним, за его спиной.
— Профессор, что с вами? — кинулся он к нему, не будучи в состоянии произнести больше ни звука.
Профессор перевел свой взгляд на него, и ван ден Вайдену показалось, что лесная ночь смотрит на него из этих огромных и пустых глазниц.
— Я знаю, кто в мешке… — глухо сказал он.
— Человекообразное… — начал ван ден Вайден, но Мамонтов перебил его.
— Нет. Вы убили свою дочь!
Голос профессора стал еще глуше и, казалось, это не он говорит, а тот непоправимый, что стоял рядом с ними, за их спиной, говорит за него.
— Мою… дочь… Вы бредите! — закричал ван ден Вайден, схватывая Мамонтова за плечи и тряся его. — Вы с ума сошли!
Но уже захлестнувший его ужас обессилил мышцы его крепких рук, и они безвольно опустились вдоль туловища, оставляя Мамонтова, не пытавшегося даже сопротивляться ему. И в его серые глаза постепенно стала проникать из пустых впадин мамонтовских орбит та густая темнота, что вызывала физическую тошноту и погружала сознание в ночь.