Однако, в последнюю секунду, когда казалось неминуемым наступление обморока, старик, призвав всю свою железную силу воли на помощь, внезапно выпрямился и с какой-то тайной надеждой в голосе сказал:
— Но ведь это только ваше предположение, профессор? На чем основано оно? Я напоследок, перед отъездом, бродил по опушке леса, у самого нашего лагеря, и повстречался с… с ним, с человекообразным существом. Когда я заметил его, оно было шагах в пятистах от меня, и лицо его было обращено в сторону. У меня — глаза, прошедшие совершенно беспримерную школу охотника. Я тотчас же взял его на мушку и, не давая времени ему обернуть свое лицо в мою сторону, спустил курок! Мои слуги приволокли мне труп. Ведь я же не слепой, в конце концов! Как бы ни изменилась моя дочь, если бы это была она, за двадцать лет своего пребывания в лесу, — она все же не могла стать обезьяной. А это была обезьяна, — клянусь вам в этом! Смотрите сами.
С этими словами ван ден Вайден одним взмахом своего охотничьего ножа вспорол весь мешок сверху донизу. Перед Мамонтовым была действительно человекообразная обезьяна.
Но Мамонтов молчал.
Делая над собой невероятное усилие, он взял наконец старика, начинавшего совершенно оправляться от своего испуга, переданного ему Мамонтовым, за руку и тихо и грустно сказал:
— Что делать! Непоправимое останется непоправимым. Надо взять себя в руки. Слушайте меня. Я видел вашу дочь в лесах Малинтанга и я полюбил ее так, как только может полюбить человек. И — не время сейчас об этом — если я был до известной степени причиной ее исчезновения, то я явился уже настоящей причиной ее гибели. Да! Ваша дочь была права, говоря мне, что всюду, куда ни ступит белый человек, за ним следуют ложь, обман и неправда, ибо ложь, обман и неправда — это тени человека. Моя любовь к ней разбудила в ней забытую любовь к кровным родным, — то проклятие, что называется «голосом крови» и что не могло умереть в ней.
Она не выдержала до конца, и кто поставит ей это в вину? Изменой ее жертве — не была ее роковая экскурсия на опушку леса… Нет! Она, разбуженная моими рассказами о вас, очевидно, пожелала взглянуть хоть один раз еще в своей жизни на того, кто был дедом и прадедом ее удивительных детей. И это… это стоило ей жизни!
И с этими словами Мамонтов взял из рук изумленного ван ден Вайдена его острый охотничий нож, осторожно и ловко, как опытный оператор, в торжественном молчании провел им по рыжей шерсти лежавшего перед ними зверя. В таком же торжественном молчании была сорвана ученым с головы убитой и отвратительная маска, скрывавшая ее лицо.
И опустившийся на колени ван ден Вайден только мельком увидал, как из-под этой ужасной маски золотым каскадом рассыпался душистый шелк волос и сверкнуло лицо его дочери, лицо Лилиан.
Когда Мамонтову, после долгих усилий, удалось привести ван ден Вайдена в чувство, он, стараясь внушить ему силой своей воли необходимость держать себя в руках, усадил его в одно из плетеных кресел, расставленных по веранде, и сказал ему властно и жестко:
— Вы забыли, что вы мужчина. Возьмите себя в руки. О случившемся никто не должен знать. Это ясно и не требует доказательств. Пока не вернулись ваши слуги, мы зароем труп вашей дочери тут, в вашем саду, чтобы она навсегда уже оставалась вблизи вас. Достаньте мне лопату.
Ван ден Вайден повиновался.
Он действовал, как во сне, совершенно механически производя все свои движения и исполняя приказания Мамонтова.
Только тогда, когда тело Лилиан ван ден Вайден лежало уже на дне вырытой могилы, он несколько пришел в себя и сдавленным голосом сказал:
— Двадцать долгих лет я искал тебя, мое сокровище! И — нашел. Но нашел только для того, чтобы зарыть в эту яму. Профессор, бросьте в эту могилу розы!
Но Мамонтов сердито пробурчал себе что-то под нос и, вместо цветов, с силой швырнул в глубину ямы первую лопату сырой земли, закрывшей сразу прекрасные голубые глаза Лилиан и рассыпавшейся с отвратительным шелестом по всему ее телу.
Но это не покоробило старика.
Он совершенно ясно услыхал, как вслед за брошенной землей — в глубину могилы были брошены ученым его сухими и тонкими губами мягкие и таинственные слова, ласковые, как те голубые глаза, которые только что закрылись землей:
— Лилиан, Лилиан! Я люблю тебя!
Через час Мамонтов вернулся уже обратно.
Он вошел в зал спокойной, твердой, уверенной походкой, и по тому возбуждению, с которым все ученые повскакали со своих мест и бросились к нему навстречу, понял, что за этот час в этом зале царило томительное и мучительное ожидание.