Мокрые снежинки лепятся к берету, очкам и пальто, а ксёндз снег не стирает, позволяя ему таять на лице и стекать тонкими струйками.
Они сидели вместе в комнате, среди предметов мебели, ни один из которых не соответствовал другому: разные кресла, диван от другого набора, различные комоды и блестящая шпоном мебельная стенка восьмидесятых годов. Пан священник заварил чай в стаканах, один поставил перед Малгосей (сахар, лимон?) и наконец уселся в кресле, тщательно размешивая свой чай и с печалью глядя на свою гостью.
— Моя кухарка умерла. Как раз вчера похоронили. В плебании она готовила дольше, чем я служу здесь настоятелем.
Малгоське хотелось быть агрессивной, провоцирующей, наглой.
— Мне очень жаль, — сказала она.
Ей даже хотелось спровоцировать ксёндза, диктофон тихонечко крутил свою кассету в кармане; ей казалось, что — может быть — она попытается его соблазнить или сделать так, чтобы он взорвался и сообщил ей, что здесь произошло. Но в такой вот ситуации пойти на это ей как-то не удавалось. В конце концов, у человека кухарка умерла.
— Простите, пан ксёндз, так что же здесь случилось?
— Не знаю. Я трус, потому не выдержал и сбежал. Плохой из меня священник, поскольку испугался того, чего не мог понять. А ведь хороший ксёндз знает, что ему ничего понимать не надо, — очень тихо и медленно сказал отец настоятель, все время беззвучно мешая чай.
— Прошу прощения, пан ксёндз, а что случилось с викарием Тшаской? Где он сейчас?
— Не знаю, пани редактор, не знаю. Вы ведь из «НЕ!»?
— Нет, не оттуда. Я независимый журналист. Но в принципе вы попали в десятку, — Малгося не верила собственным ушам, — я пишу антиклерикальную статью.
— Ну, об этом я догадался. В принципе, я подходящий герой для такой вот статьи — в конце концов, антиклерикальные статьи хлещут священников за их недостатки, ведь так? Ну а я совершенно никакой священник, совершенно ни на что не гожусь. Именно так можете и написать.
Диктофон шумел в кармане куртки, регистрируя лишь приглушенный телом стук сердца и тишину.
— Пан ксёндз, расскажите, пожалуйста, что здесь происходило? Кем был ксёндз Тшаска, почему он исцелял? — спрашивает наконец, после длительного молчания, Малгожата.
— Не знаю, простите, пани, но это намного превышает мое понятие. Произошло что-то плохое, но ксёндз викарий как-то со всем этим справился, это я знаю точно. А не могли бы вы, пани, в своей статье не писать плохо о Боге и его Церкви? Напишите плохо обо мне, раз уж пани пишет антиклерикальную статью. Это станет моим покаянием. Я могу признаться перед вами в своих недостатках и грехах.
Малгожата молчала. Отец настоятель покопался в кармане сутаны и вытащил смятую пачку «лаки страйк».
— Пани курит? Угощайтесь. Если говорить о моих недостатках, то я неисправимый курильщик. Порчу свое здоровье и напрасно трачу деньги на сигареты. Но это и так самый мелкий из моих недостатков, вы сама понимаете.
Они закурили, и теперь оба молчали. Через минуту Малгося сунула свою сигарету в заполненную окурками пепельницу и поднялась.
— Прошу прощения, пан ксёндз, я уже пойду.
— Хорошо. Я буду молиться, чтобы священники Церкви были лучше, чтобы пани больше не пришлось писать антиклерикальных статей. Я ужасно сожалею о том, что вы вынуждены этим заниматься, и я приношу извинения за себя и от имени всех священников, которые своим поведением вынуждают пани делать это.
Малгожата вышла совершенно ошеломленная и онемелая.
— С Богом, пани редактор. Я буду молиться за вас, — сказал настоятель закрытой двери.
Ёбаный и святоебучий поп, — подумала Малгося. — Да пожалуйста, ударь меня еще, я плохой, заслужил наказания. И как писать о таком? Но что ей оставалось делать, раз тот файл, которому она сама дала название «j_accuse.doc» и иконка которого располагается по самому центру рабочего стола ее ноутбука, точнехонько на кончике носа Джонни Деппа, на средине божественного носика того божественного снимка. И Депп глядит на нее с экрана ноутбука, немного косясь на тот самый файл, на тот самый «j_accuse.doc» и спрашивает взглядом: Ну что, справишься, котик? Врежешь им? А может тебе вовсе и не хочется им врезать, а?
Так что она пишет, пишет и пишет. Только лишь в неглубоких нажатиях клавишей ноутбука может она успокоить расходившуюся в голове боль. Надевает наушники, ставит себе Шиннед О’Коннор, тот диск, на котором Шиннед поет регги, покачивается под ямайский ритм, па-папа, па-папа, па-папа, даже пишет под ритм, пишет с ненавистью, потому что кого-то должна ненавидеть.