Он уходил совершенно свободным человеком, хотя весь мир состоял к этому времени, в сущности, только из рабов и хозяев. Уходил потому, что он сам так решил (как решили в свое время Эмпедокл, Фемистокл, Демокрит, как решил это Сократ). Он уходил потому, что он сделал все или почти что все из того, для чего был рожден, и не хотел, не допускал даже мысли о том, что когда-нибудь немощь и бессилие заставят его поступиться хотя бы крошечной долей той свободы, той независимости духа, помыслов и деяний, которая одна только и есть подлинно человеческая жизнь: «Я предупредил тебя, судьба, и принял меры против твоих тайных угроз. Я не сдамся ни тебе, ни чему-либо другому. Но когда явится необходимость расстаться с жизнью, то смело отрешись от нее и от всех, кто по своей пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами на устах и возгласим: «Хорошо мы пожили!»
ЭПИЛОГ
Сооруженное им здание может когда-нибудь разрушиться, но фигура самого творца останется нетронутой посреди развалин.
«Немногие люди и немногие доктрины, — пишет о философской системе Эпикура швейцарский эллинист А. Боннар, — вызывали как у современников, так и в последующие времена больше страстности и больше противоположных суждений, чем Эпикур и его учение». И действительно, для тех, кто верил или же стремился поверить в бессмертие души, в божественный промысел, в высшую предопределенность человеческого существования, эпикуреизм сделался символом самого грубого материализма — материализма чрева, он казался апологией самой низменной жизни, чуждой всего возвышенного, неземного. Для тех же, кто верил в возможность выбора для человека, в свободу его ума и воли, Эпикур стал на долгие времена наставником и другом, вневременным современником, образцом бесстрашия и жизнестойкости.
Его философская школа просуществовала более восьмисот лет (с конца IV века до н. э. и до начала VI века н. э.), она оставалась известной даже тогда, когда почти все другие, современные ей греческие школы распались, и выдвинула целый ряд незаурядных мыслителей. Эпикуреизм продолжал привлекать людей смелой проповедью познаваемости мира, утверждением материальности всего сущего, отрицанием фатальной предопределенности, уверенностью в субъективных возможностях человека. Наиболее известными из ближайших последователей Эпикура, успешно развивавшими в своих многочисленных сочинениях его основные положения, античные авторы считают, кроме Гермарха и Идоменея, Полистрата, ставшего схолиархом Сада после Гермарха (до нас дошло его сочинение «О неразумном пренебрежении», направленное против пирроновцев и киников), а также Аминомаха и Тимократа. К более позднему периоду относятся Дионисий, Басилид, Аполлодор по прозвищу Садовый тиран, Зенон Сидонский и Деметрий Лаконский, после которых также остались десятки философских работ. Особенно значительно философское наследие Филодема из Гадар, ряд его работ по самым различным вопросам натурфилософии, логики, искусства, этики, религии («О святости», «О богах», «О добродетели и противоположных им пороках», «О поэзии», «О музыке») сохранился до наших дней, и в значительной степени по ним мы имеем возможность судить о тех или иных сторонах Эпикурова учения. Филодем был одним из первых эпикурейцев-греков, перенесших свою просветительскую деятельность в Италию: он основал школу близ Неаполя где-то в первой половине I века до н. э. и был, как полагают, учителем Лукреция.
Не будет преувеличением утверждать, что вся идейно-мировоззренческая борьба последующих четырех-пяти столетий разворачивалась в основном как борьба между стоиками и эпикурейцами, хотя трактовка этих учений, безусловно, претерпела со временем определенные изменения и, широко распространившись, приобрела более упрощенный характер. С середины II века до н. э. эпикуреизм начинает проникать и в Рим, однако на весьма сомнительных правах по сравнению со стоицизмом, который более соответствовал мировоззренческому складу, традиционной морали и общественно-политическим интересам римлян и сделался со временем чуть ли не официальной идеологией. И в то время как к стоицизму тяготели многие известные политики, государственные деятели и впоследствии даже императоры, эпикуреизм стал идейным знаменем целого поколения творческой молодежи первой половины I века н. э. (к которому, в частности, принадлежал великий лирик античности Гай Валерий Катулл), стремившейся к освобождению личности от сковывающих установлений стародедовской морали и официальной идеологии, не приемлющей стоической концепции жизни как всего лишь подготовки к не нами заданной высшей цели и прославлявшей завещанную Эпикуром людям радость бытия. Многим молодым людям того времени казалась такой заманчивой возможность прожить жизнь так, как хочется, как хотелось бы — разумно и одновременно приятно, вне страхов и тревог, и каждый из них согласился бы с Торкватом (собеседником Цицерона в его знаменитом диалоге «О пределах добра и зла»), в таких вот словах восхищавшимся Эпикуром: «А ведь это, по-моему, был единственный, который освободил умы людей от величайших заблуждений и преподал все правила, ведущие к разумной и счастливой жизни».
Страстным последователем и поклонником Эпикура был, как уже не раз говорилось ранее, поэт Тит Лукреций Кар, переложивший учение Спасителя людей в прекрасные строфы своей бессмертной поэмы «О природе вещей». Это был вдохновеннейший из апологетов материализма, он казался современникам человеком несколько странным и, пожалуй, не от мира сего, когда он повествовал о тайнах Вселенной с тем же «неким восторгом и священным ужасом», что и глубоко почитаемые им греческие мудрецы. Для Лукреция сын самосского клеруха Неокла был ни более, ни менее чем бог: «Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом», — писал он, обращаясь к своему покровителю, римскому патрицию Гаю Меммию, тоже как будто бы стороннику эпикуреизма, в доме которого поэт выступал с чтением отрывков из своей поэмы:
Очень может быть, и весьма вероятно, что на чтении этом присутствовал и Марк Туллий Цицерон. У великого оратора было сложное, противоречивое отношение к бессмертному основателю Сада: с одной стороны, мало было и до и после него опровергателей эпикуреизма более сильных и более непримиримых (даром что он учился одно время у греческого эпикурейца Федра, известного своими атеистическими воззрениями и утверждавшего атомистическое строение Вселенной). А с другой стороны, Цицерон всегда отдавал должное чистоте помыслов и поступков Эпикура, соглашаясь с тем, что тому были присущи «строгая умеренность и самообладание, мужество, самое широкое дружелюбие, любовь к родителям, нежная заботливость по отношению к друзьям, гуманное обращение с рабами, полное согласие жизни с теми нравственными идеалами радостного и невозмутимого мира душевного, который он себе поставил». Но это относительно личности самого Спасителя людей, что же касается его философии, то в Эпикуровой физике Марк Туллий видел лишь весьма ухудшенный пересказ блестящих построений Демокрита: «В естественных науках… он совершенно чужой человек. Он повторяет слова Демокрита, лишь очень немногое изменяя, но, по моему мнению, каждое его исправление есть ухудшение». Для великого римского мыслителя остался, по-видимому, так и непостигнутым глубокий смысл этих, на его взгляд, совершенно несущественных изменений в атомистической теории Демокрита, в то время как именно они легли в основу всей философской концепции Эпикура — его главного тезиса о возможности свободы воли и выбора для человека. Да и сам этот тезис был в представлении высокоумного последователя стоицизма не более чем самонадеянной ложью, хвастливым самообманом не слишком образованных людей, далеких от понимания истинных законов мироздания.