Мы были бессильны помочь ему. Он не нуждался в медикаментах, ему были нужны покой, а главное — полноценное питание. Мы же могли дать ему лишний черпак баланды, а ведь это была, по сути дела, вода, которой и так в организме был большой избыток. Как-то он сказал: «Вот ведь странно, я столько давал стране хлеба, а теперь погибаю от того, что не могу получить хлеба».
В один вовсе не прекрасный день доктор Гущин сказал мне: «Владимир Семенович, твой подопечный Филипп Степанов сегодня умер». Его сосед передал мне, что с утра Филипп вел себя как обычно. Они разговаривали и мечтали о том, как вернутся домой. Вдруг Филипп тихо сказал: «Прощай, Кубань! Прости, мама!» Рука упала на грудь, и он замолк.
Сосед подошел к его нарам, а он уже не дышит.
Да, так умирали истощенные люди, без мучений, без длительной агонии, тихо, как бы засыпая. Мгновение — и жизнь окончена. Еще один «без вести пропавший» не вернется домой и не встретится со своими близкими и родными».
2 апреля к лагерю подошли американские танки. Пленные разоружили охрану, власть перешла в их руки. Американские танкисты бросали голодным пленным шоколад, фотографировали потасовку, которая из-за него возникала. Американцы ушли вперед. Около лагеря бродили остатки разбитых частей немцев, эсэсовцы. Нужно было наладить нормальную жизнь, охрану лагеря, возродить воинский дух, подготовить бывших пленных к службе в армии, к возвращению на родину. Штаб лагеря создал 16 батальонов, назначил опытных командиров; наладили полноценное питание, переодели всех в единое обмундирование, выдали каждому постельные принадлежности. Начали строевые занятия, больных поместили в госпитали. Смертность сразу же прекратилась.
Американская администрация пыталась вмешаться в жизнь лагеря, но командование заявило, что лагерь является воинской частью Советской армии и управляется своим штабом. Американцы оставили лагерь в покое.
В лагерь приезжали американский генерал Андерсен и английский бригадир Френкс; они удивились порядку в лагере, строевой выправке солдат.
Когда наши бывшие пленные пришли на лагерное кладбище у селения Штукенброк, открылась печальная картина: на пустыре протянулось 36 братских могил по 116 метров длиной и два с лишним метра шириной. Последняя могила была еще не заполнена, и в ней видны были трупы пленных, одни в бумажных мешках, другие совершенно голые, уложенные один на другой в шесть слоев по глубине. На кладбище лежало более 65 тысяч наших молодых, когда-то полных сил людей.
Солдаты привели кладбище в порядок, поставили памятник. На открытии памятника были бывшие узники лагеря, советские граждане из других лагерей, польские и югославские солдаты из соседнего лагеря, американские солдаты и немецкие жители селения Штукенброк. Андерсен и Френкс возложили к памятнику венки.
В июне эшелоны с бывшими пленными пошли на родину, где их ожидала строжайшая проверка «органов», новая служба, война с Японией или — опять лагеря, свои, советские… А лагерь 326 стал собирать молодых людей, во множестве вывезенных из наших городов и деревень и рассеянных по предприятиям, селам, фермам, мелким лагерям Германии, которые оказались в американской и английской зонах оккупации. Как страшно перемешались тогда судьбы многих наших людей! Сколько их рассеялось по странам Европы, Америки, боясь возвращаться на родину, боясь попасть в сталинские лагеря.
Позже в ФРГ была создана антивоенная и антинацистская организация «Цветы для Штукенброка». Каждый год 1 сентября она проводит массовые манифестации на кладбище у Штукенброка, сюда приезжают делегации из многих стран Европы.
В последней, тридцать шестой незаполненной могиле лежит наш Филя, не доживший двух месяцев до освобождения. Несколько лет назад, когда Епистиньи уже не было, но жива была Шура, с помощью нашего Красного Креста удалось доставить в музей на хуторе землю с его могилы в Германии, с той самой тридцать шестой, незаполненной.
Шура взяла гильзу с землей, занесла в хату: «Ну вот, Филенка, хоть так, а все же побывал ты в своем дому…»
С каждой новой вестью выяснялись судьбы сынов Епистиньи, их последние дни. В эти дни и часы жизнь ее сынов словно бы вспыхивала ярким пламенем и гасла: горячий бой в большом сражении, пытки врагов, расстрел. И все сыны до конца своей жизни помнили о доме, о ней — матери; живой, такой родной голос их раздавался совсем близко. Не верилось в то страшное, что происходило дальше. Вот их письма, теплые их голоса, приветы ей, матери. Зачем же эти казенные, чужие сообщения о ее сынах! Не хочу я их! Не верю я им!