Герр Шимлер захлопнул книгу и постучал чубуком трубки по деревянной ручке шезлонга.
Сейчас или никогда. И я нырнул.
— Ницше, — заметил я, — не лучший спутник по такой жаре.
Он медленно повернулся и внимательно посмотрел на меня. Сейчас на его впалых щеках было побольше румянца, чем накануне вечером, а из голубых глаз исчезло несчастное выражение. В них отражалось другое, более определенное ощущение — подозрительность. Я заметил, как у него сжались губы.
Он принялся набивать трубку.
— Наверное, вы правы. Но я не искал спутника.
При любых иных обстоятельствах такой отлуп поверг бы меня в тяжелое молчание. Но сейчас я продолжал гнуть свое:
— Выходит, в наше время люди читают Ницше?
Дурацкий вопрос.
— А почему бы и нет?
— Право, не знаю, — пробубнил я. — Мне казалось, он вышел из моды.
Шимлер вынул изо рта трубку и искоса посмотрел на меня:
— Да вы хоть отдаете себе отчет в собственных словах?
Мне это надоело.
— Откровенно говоря, нет. Просто захотелось поговорить.
Какое-то время он смотрел на меня, затем его лицо осветилось улыбкой. Это была очень славная улыбка и заразительная. Я улыбнулся в ответ.
— Много лет назад, — сказал я, — один мой однокашник, бывало, часами втолковывал мне, какой великий человек Ницше. Я лично споткнулся на «Заратустре».
Он зажал трубку в зубах, потянулся и посмотрел на небо.
— Ваш друг заблуждается. Ницше мог стать великим человеком. — Он щелчком сбросил книгу с колен. — Это его самая ранняя работа, и в ней есть зерна величия. Можете себе представить, он считает Сократа декадентом. Мораль как симптом декаданса! Безупречное построение. Но как вы думаете, что он писал об этом же почти двадцать лет спустя?
Я промолчал.
— Что от этого рассуждения разит гегельянством. И он совершенно прав. Идентичность — это определение, применимое только к простым, непосредственным, мертвым предметам, а основа движения и жизни — противоречие. Лишь в том случае, если предмет заключает в себе противоречие, он движется, обладает импульсом и энергией развития. — Шимлер пожал плечами. — То, что молодой Ницше осознавал подобно Гегелю, в позднем возрасте он презирал. Поздний Ницше обезумел.
Мне было непросто следовать за ходом его мыслей.
— Я что-то не видел вас купающимся, — неловко проговорил я.
Он бросил на меня короткий сердитый взгляд:
— Вы что, нарочно хамите?
— Ничуть. Просто меняю тему разговора.
— В таком случае вы делаете это очень неуклюже. — Он отвернулся и добавил: — Я действительно не купаюсь, но, если угодно, мы могли бы сыграть партию в русский бильярд. Или это, по-вашему, bagatelle?[25]
Это было сказано с вызовом. У Шимлера был вид человека, с трудом мирящегося с неизбежностью.
Мы вошли внутрь дома.
Стол для русского бильярда стоял в углу просторной комнаты. Мы начали игру в тишине. Он легко разгромил меня за какие-то десять минут. Сделав победный удар, Шимлер с насмешливой ухмылкой распрямился.
— Вряд ли вы получили большое удовольствие, — сказал он. — Вроде вы не слишком сильны в этой игре. Хотите попробовать что-нибудь другое?
Я улыбнулся. Его манера обращения отличалась резкостью, почти грубостью, но в то же время было в этом человеке нечто неотразимо симпатичное. И я почувствовал, что мне хочется дружеского общения. Я почти забыл, что он — Подозреваемый Номер Один. Вскоре мне напомнят об этом факте.
— Да, — сказал я, — давайте сыграем во что-нибудь другое.
Он расставил шары, намелил кий и нагнулся над столом, чтобы сделать первый удар. При свете, падающем из окна на его лицо, довольно широкие скулы словно бы заострились, подчеркивая тонкие щеки, выделялся большой лоб. Превосходной лепки череп, с этим бы согласился любой художник. Руки тоже были хороши — крупные, но тонко оформленные, твердые, четкие в движениях. Пальцы, слегка обхватывающие кий, непринужденно прижимали его к большому пальцу левой руки. Говоря, он не сводил глаз с красного шара.
— У вас, кажется, были какие-то нелады с полицией?
Сказано это было так, будто он спрашивал который час. За этим последовал триплет.
Я попытался ответить так же непринужденно:
— Превосходный удар! Так, недоразумение с паспортом.
Он обогнул стол, выцеливая следующий удар.
— Вы ведь югослав?
На сей раз в лузу упал один шар.
— Нет, венгр.
— А, ясно. Трианонский договор?