— Йожеф Водоши?
Вопрос задал комиссар.
— Да.
Комиссар кивнул стоявшему у меня за спиной агенту, и тот вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.
— Ваше удостоверение личности?
Я вынул из бумажника карточку и протянул ему. Он придвинул к себе лист бумаги и принялся делать пометки.
— Ваш возраст?
— Тридцать два года.
— Языки преподаете, как вижу?
— Да.
— Где работаете?
— В лингвистической школе Бертрана Матиса, Париж, 6-й район, авеню Марсе, дом 114-бис.
Пока он записывал эти сведения, я разглядывал толстяка. Глаза у него были прикрыты, он неторопливо обмахивался носовым платком.
— Попрошу внимания! — резко бросил комиссар. — Разрешение на работу у вас есть?
— Да.
— Покажите, пожалуйста.
— Оно в Париже. А здесь я в отпуске.
— Вы подданный Югославии?
— Нет, Венгрии.
Комиссар с удивлением воззрился на меня. У меня упало сердце. Ну вот, сейчас снова придется давать долгие и запутанные объяснения касательно моего гражданства или, вернее, отсутствия такового. Это обстоятельство всегда пробуждало у официальных лиц худшие подозрения. Комиссар яростно рылся в разбросанных на столе бумагах. В какой-то момент он издал победоносное восклицание и потряс передо мной каким-то документом.
— В таком случае, месье, как вы объясните это?
Вздрогнув от удивления, я обнаружил, что «это» — мой собственный паспорт, который, как я беззаботно полагал, находится у меня в чемодане. Выходит, полиция наведалась в мой гостиничный номер. Мне сделалось не по себе.
— Месье, я жду ваших объяснений. Каким образом у вас, венгра, мог оказаться югославский паспорт? Более того, паспорт, срок годности которого истек десять лет назад.
Краем глаза я заметил, что толстяк перестал обмахивать лицо. Я пустился в объяснения, давно заученные наизусть:
— Месье, я родился в венгерском городе Сободка. По Трианонскому договору 1919 года Сободка отошла Югославии. В 1921 году я поступил в Будапештский университет. Для этого мне пришлось получить югославский паспорт. Еще в мои студенческие годы отец и старший брат были убиты полицией в ходе гражданских беспорядков. Мать умерла во время войны, а других родственников, да и друзей у меня не было. Мне порекомендовали не возвращаться в Югославию. Ситуация в Венгрии была ужасной. В 1922 году я уехал в Англию, и преподавал там немецкий в школе неподалеку от Лондона до тридцать первого года, когда мое разрешение на работу было аннулировано. В то время такая участь постигла многих иностранцев. Когда истек срок действия моего паспорта, я обратился в югославскую миссию в Лондоне с просьбой о продлении, но получил отказ на том основании, что я не являюсь более югославским гражданином. Тогда я подал заявление о натурализации в Британии, но поскольку права на работу у меня больше не было, пришлось искать ее в другом месте. Я поехал в Париж. Там власти дали мне разрешение на проживание и выдали соответствующие бумаги, на том условии, что, если я покину территорию Франции, вернуться назад мне будет нельзя. Впоследствии я подал заявление о получении французского гражданства. Через год, примерно в это же время, — заключил я, выдавив из себя некое подобие победоносной улыбки, — я рассчитываю поступить на воинскую службу.
Я перевел взгляд с одного на другого. Толстяк возился с сигаретой. Комиссар презрительно отбросил мой недействительный паспорт и посмотрел на коллегу. Я как раз остановил свой взгляд на комиссаре, когда толстяк заговорил. Его голос заставил меня подпрыгнуть от изумления, ибо, оказывается, обладатель этих толстых губ, массивной челюсти и необъятного торса изъяснялся писклявым тенорком.
— Что это за гражданские беспорядки, в ходе которых погибли ваши отец и брат? — спросил он.
Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, словно опасался, что голос сорвется. Когда я повернулся к нему, чтобы ответить, он как раз зажигал сигарету, словно это была сигара, и сдувал дым с горящего конца.
— Они активно выступали на стороне социалистов, — сказал я.
— Ах вот оно что! — выдохнул комиссар так, будто теперь ему все стало ясно. — Полагаю, это многое объясняет… — хмуро заговорил он.