Так или иначе, мы с французами направили в Италию, дабы воспрепятствовать дальнейшему продвижению противника, военную технику и людей, а с ними для координации действий несколько штабных. Я сначала поехал в Пизу. Свою железнодорожную сеть они привели в совершенно хаотическое состояние. Ну, о железных-то дорогах я знал все, и к тому же со мной был новоиспеченный военный, имевший некоторый опыт гражданской службы в Англии, и вдвоем мы быстро наладили дело. Потом, уже в восемнадцатом, меня направили в Рим.
Вы когда-нибудь бывали в Риме зимой? В это время года там совсем недурно. Тогда там образовалась довольно большая английская колония, состояла она по преимуществу из армейских, и задача наша заключалась в том, чтобы сблизиться и наладить добрые отношения с итальянцами. И знаете, они за пару булавок мир были готовы заключить. Так вот, пробыл я в Риме около двух месяцев, и тут мне немного не повезло. Видите ли, некоторые итальянские офицеры-кавалеристы — лихие наездники, только слегка чокнутые. И лошади тоже. В общем, как-то выехал я с одним из этих ребят, и он пустил свою лошадь таким галопом, на какой я не отважился бы, будь даже подо мной рекордист-победитель Больших национальных скачек. Мой конь помчался следом, а я полетел на землю и сломал ногу и пару ребер.
Я остановился в гостинице, и поскольку ухода там обеспечить было нельзя, пришлось лечь в госпиталь. Беда в том, что как раз в это время на севере произошла очередная заварушка. Из полевых госпиталей шли целые эшелоны с ранеными, и их надо было где-то размещать. Коек было мало, там, куда поместили меня, народу было полно, и к тому же отчаянно не хватало медицинского персонала. Я послал сигнал SOS одному знакомому итальянцу-штабному, и уже на следующий день оказался в огромной частной вилле близ Рима. Она принадлежала семье Старетти, взявшейся опекать выздоравливающих офицеров. Полагаю, — посмотрел на меня майор, — вы задаетесь вопросом: какое все это имеет отношение к тому, что случилось здесь на пляже вчера днем?
По правде говоря, я задавался не только этим вопросом. Коли уж на то пошло, я спрашивал себя: какое отношение эта пляжная история имеет ко мне? Но вдаваться в тонкости я не стал и просто кивнул.
— К этому я как раз и подхожу. — Майор стал растирать пальцы, словно они онемели от холода. — Старетти — любопытная семья. По крайней мере мне так показалось. Мать умерла, остались только старик и его дети — две дочери, Мария и Серафина, и сын, Батиста. Марии было около двадцати пяти, сестра — двумя годами моложе. Батисте было тридцать два. Сам Старетти — высохший, с морщинистым лицом и копной седых волос старикан. Тогда этому крупному, богатому, как Крез, римскому банкиру было семьдесят. Понятно, когда живешь в чужом доме неделями, в конце концов начинаешь разбираться в царящих в нем отношениях. Я частенько сиживал в саду с загипсованной ногой и перевязанными ребрами, а обитатели дома подсаживались и начинали разговаривать. То есть все, кроме старого Старетти, он-то почти все время проводил у себя в кабинете или наносил визиты министрам. В ту пору он был в Риме большой шишкой. Но Мария то и дело устраивалась рядом, да и Серафина тоже, хотя заговаривала она только об итальянце, благодаря которому я попал сюда. Они собирались пожениться. А потом начал появляться и Батиста.
Батиста ненавидел старика, а старик не особо обращал на него внимание. Мне кажется, дело не в последнюю очередь заключалось в том, что у Батисты было что-то неладно с сердцем, отчего его не взяли на армейскую службу. Старик же ждал не мог дождаться, пока австрияков в пыль сотрут. В общем, Батиста жаловался мне, что, мол, старик заставляет его слишком много работать, а денег не дает, в черном теле держит, и все повторял, что будет, когда отец умрет и деньги перейдут к нему, Батисте. Порой это начинало надоедать. Батиста представлял собой довольно жалкое зрелище, уже тогда он был тучен и вял; но мне ничего не оставалось, кроме как взирать на окружающий пейзаж, а он был еще более уныл: плоская, как доска, равнина с растущими тут и там рощицами кипарисов — тоска. Но одна особенность в Батисте меня задевала. Он унаследовал от отца деловой инстинкт и был наделен каким-то изощренным хитроумием, которое позволяло ему намного быстрее других просчитывать ходы. Позже мне предстояло еще больше в этом убедиться.