Альбер подошел к Берте, попятившейся от него к окну.
— Ну вот, объясни мне, почему луна не всегда бывает круглой.
Берта пожала плечами и обошла диван с другой стороны.
— Я говорю серьезно. Я уверен, что ты ничего об этом не знаешь.
Он опять приблизился к Берте, которая отвернулась от него и опустила глаза.
— Проведем эксперимент. Мне просто любопытно знать, какие у тебя могут быть предположения на этот счет.
Берта остановилась возле камина. Она делала над собой усилие, стараясь слушать только тиканье часов. «Я буду сохранять спокойствие, — говорила она себе, стараясь сосредоточиться на своих мыслях, чтобы только не слышать голос Альбера. — К Катрфажам каждые две недели приходит часовщик и регулирует часы. А Бонифасы не стали продавать часы из гостиной. Хотя могли бы продать их очень дорого».
— Ты ведь замечала, что бывают ночи вообще безлунные?
— А я и не знала, что у тебя такая страсть к астрономии, — мягко сказала Берта, прикасаясь к холодной поверхности мрамора.
Она сказала себе: «Я буду вести себя совершенно спокойно; в прошлом году у меня бы не хватило терпения, я бы уже швырнула в него эту вазу». Но это воспоминание только спровоцировало ее срыв, и она закричала:
— Ты мне надоел! Идиот!
И, бросившись в кресло, она закрыла лицо руками.
— Мне нет никакого дела до твоего процесса! — сказала она сквозь рыдания. — Я говорила с тобой о нем, чтобы доставить тебе удовольствие!
— Извини, — быстро проговорил Альбер, обнимая ее. — Я был резок с тобой, нес вздор, и вообще я пошутил. Просто мне не понравилась твоя самонадеянность. Это все ерунда. Я просто говорил первое, что придет в голову… Нет, правда, я уже даже и не помню, что я говорил.
Слезы душили ее; она перевела дыхание и закричала:
— Да, я не ученая! И я это прекрасно знаю!
— Разве это так важно, — говорил Альбер, сажая ее к себе на колени, — то, что ты знаешь, что ты говоришь, что мы говорим…
Охваченная новым приступом отчаяния и рыдая, как испугавшийся собственной раны ребенок, она жалобно воскликнула:
— У меня… у меня было только мое сердце! Моя любовь!
Он гладил ее по голове, баюкал, не в состоянии унять ее безутешное горе.
— То, что я люблю в тебе, — говорил он, — это нечто совершенно другое… нечто гораздо большее…
Ему хотелось высказать ей всю свою любовь, но ничего не приходило в голову, и он только повторял:
— Ты просто женщина, вот и все.
В ожидании Эме Шерикса, с которым он должен был встретиться в два часа, Альбер вошел в библиотеку Дворца и вытащил из своего портфеля записи, специально сделанные крупным и четким почерком, чтобы можно было разобрать их издалека; выступая в суде, он всегда держал их перед собой, хотя никогда в них не заглядывал. Он снова сложил бумаги и тут заметил подходившего к нему Гийемо.
— А вас спрашивает одна очаровательная дама, — тихо сказал Гийемо, вытирая надушенным платком шею под пристежным воротничком.
— Очаровательная дама?
— Госпожа Кастанье. Она ждет вас в вестибюле.
Одетта стояла возле окна, прямая, сдержанная, трагичная.
— Я могу с вами поговорить? — без намека на улыбку быстро сказала она, осматриваясь вокруг озабоченным взглядом.
— Мы найдем скамейку в коридоре, — сказал Альбер, остановившись, чтобы пропустить Одетту вперед.
— Это здание — просто целый мир, — неожиданно мило и легко проговорила Одетта. — Я проходила по бульвару Сен-Мишель и подумала, что вы, может быть, сейчас во Дворце. Я встретила господина Гийемо, он очень любезно предложил проводить меня, и мы долго искали вас по всем закоулкам. Так странно видеть мужчин в мантиях! Здесь после улицы кажется прохладно.
Одетта села на скамейку рядом с Альбером.
— Я вас никогда не видела в этом костюме, — сказала она, опустив глаза. — Он вам идет. Дома вас совсем невозможно застать.
— Почти каждый день я возвращаюсь домой в пять часов. Вчера, правда, вернулся поздно… Кажется, вы приходили к нам?
— Я хотела спросить у вас совета по поводу моего развода, — быстро выпалила Одетта.
— Вы решили развестись?
— Сначала я хочу знать, как это происходит. У меня нет ни малейшего представления о формальностях.
— Думаю, что вы все-таки приняли правильное решение, — сказал Альбер, улыбаясь Эме Шериксу, наблюдавшему за ними издалека.
— А вы считаете, что это справедливо! — воскликнула Одетта, лихорадочно теребя свой зонтик. — Я буду обречена на одиночество! На нищету! В чем я виновата, чтобы нести такое наказание?