— Где ты ее встретил?
Опустив глаза, она прикоснулась к крышке чернильницы.
— Она приходила во Дворец.
— Она могла бы встретиться с тобой здесь. Она ведь приходит сюда довольно часто.
Альбер приблизился к Берте, которая отвернулась от него, чтобы вытереть перо, сосредоточенно глядя в неопределенном направлении, словно чего-то стыдясь.
— Ей нужно было поговорить со мной о своем разводе. Это же совершенно естественно.
Пристально глядя на Берту и как бы желая бросить вызов тому чувству, которое он инстинктивно угадывал в ней и которое раздражало его, он сухо сказал:
— Она предложила мне два места в их ложе на пьесу Николье. Генеральная репетиция будет в понедельник, в два часа. Кстати, завтра она придет и пригласит тебя сама.
— Мне это не очень нужно. Я без тебя не хочу идти в театр.
— Я, может быть, пойду, — сказал Альбер.
— Ты что, свободен днем? Если не ошибаюсь, это первый случай с тех пор, как мы поженились.
— Похоже, тебя это не радует. Просто Николье написал прекрасную пьесу. А работы в понедельник у меня мало.
С мрачным видом он сел в кресло.
Неожиданно ему вдруг приоткрылся двусмысленный характер его отношений с Одеттой, и он отчетливо ощутил знакомый по прежним временам укол в сердце — восхитительное предчувствие беспокойной любви. Однако сейчас он думал только о раздражении, вызванном у него подозрениями Берты, и о новой вспышке обидчивости, которую он ставил ей в вину и из-за которой в этот момент она была ему неприятна. «Эта ее подозрительность просто невыносима! — говорил он себе. — Я хотел поговорить с ней об Одетте. Мне нравится говорить обо всем только с ней, а я должен молчать. Любой пустяк сразу же пробуждает ее смехотворные опасения. Под подозрение попадают даже самые что ни на есть невинные и доверительные слова. Разговор тут же становится натянутым, мучительным».
«Я должен молчать!» — повторял про себя Альбер; он нетерпеливо вскочил, но тут же сдержал себя.
Он посмотрел на Берту и сказал раздраженно:
— Ты плохо выглядишь.
Она взглянула на себя в зеркало.
— Речь идет не о твоей красоте, меня беспокоит твое здоровье. Я скажу Натту, чтобы он пришел тебя посмотреть. Может быть, тебе надо посидеть на диете. Июль в Париже наверняка утомит тебя. Ты могла бы поехать в Нуазик? Родной воздух — всегда лучшее лекарство.
— А ты?
— А я приеду к тебе в августе.
— Нет, я лучше останусь в Париже.
Альбер вошел к себе в кабинет. По улице проехала какая-то тяжелая машина. Он закрыл окно.
Берта повернулась к мужчинам, сидевшим в глубине ложи.
— Вы выходить не будете? — спросила она.
— Уже не стоит, — ответил Кастанье, — антракт закончился.
Он приблизил к Одетте свою небольшую головку с прилизанными светлыми волосами и торопливо добавил:
— Вы можете отодвинуться, если вам слишком тесно.
— Я на минутку встану, — сказал Альбер, задевший своей затекшей ногой кресло Кастанье.
Он остался стоять за спиной Берты и посмотрел в освещенный зал, заполнявшийся зрителями.
— А вон Эрвье, там, возле дамы в голубом, — сказал он, подняв глаза к балкону.
Кастанье придвинулся к Одетте и голосом, каким обычно развлекают детей, проговорил:
— Видите, вон там наверху Эрвье? Вот сейчас он медленно поднял руку в перчатке и взял лорнет. Такое впечатление, что он смотрит на нас.
Он приподнялся, чтобы бросить взгляд на какую-то ложу, но тут свет погас, и в зале сразу воцарилась тишина.
Альбер осторожно сел и вытянул ногу под кресло Кастанье. Потом он привстал, чтобы рассмотреть актера, чей голос ему был незнаком. Снова усаживаясь, он прислонился головой к перегородке, заслоняющей от него происходящее на сцене, и стал внимательно рассматривать лицо Одетты, слабо освещенное отраженным светом сцены.
Одетта сосредоточенно слушала, потом вдруг заглянула в программу и задвигалась, словно ей стало жарко.
Неподвижно обратив лицо к сцене, Берта размышляла: «Он не слушает. Он смотрит на нее. Он думает о ней, а в ней все тянется к нему. Я делаю вид, что не замечаю. Они условились встретиться здесь. Мне это известно. Я чувствую себя выше этих детей. Мне кажется, я старая, терпимая и утратившая способность страдать. У этой актрисы такой вид, словно она верит своим слезам. Ведь можно и в самом деле подумать, что она плачет».
Как только занавес опустился, Берта поднялась; проходя позади Одетты, она взглянула на подол ее платья, и он показался ей разорванным.
Склонившись к Одетте, Альбер сказал очень серьезным тоном: