Она была опечалена этим воспоминанием, но вдруг вопреки грусти у нее появилось чувство радости, когда она заводила небольшие каминные часы, остановившиеся несколько дней назад, а теперь, когда она переводила стрелки, отбивавшие время каждый час. Причиной радости было письмо из Нуазика: Мари-Луиза собиралась приехать в Париж, чтобы заказать себе кое-что для приданого. Берта радовалась возможности встретиться с подругой детства и увидеть простых и нормальных людей.
VI
После года военной службы Андре Шоран продолжил свою учебу в Париже, поселившись в небольшой гостинице на улице Сен-Жак. Сдержанный и необщительный, он избегал новых знакомств, а бывая на улице, тайком поглядывал на кафе, быстро минуя их из опасения заметить Рауля де Бригея, которому хотелось приобщить Шорана к разгульному парижскому обществу. Андре каждый день навещал Фетиша, сына нуазикского шорника, единственного своего товарища, собиравшегося получить ученую степень по философии и потому неистово работавшего в своей мансарде.
Поначалу Шоран аккуратно посещал лекции, но очень скоро ему стало лень записывать их. На занятия он приходил с опозданием и уходил, не дождавшись конца. Вскоре ему было уже невмоготу усидеть на скамье. Не успев сесть, он вставал, шел в библиотеку, заказывал роман или листал подшивку газет.
Он хорошо себя чувствовал на улицах — не на бульваре, где его смущали бесстыдные женщины, а на тех улочках, которые вели к предместьям и где ему легко было вспоминать о хорошеньких рошфорских девушках; ему нравилось смешиваться с толпой больших магазинов, насыщенных волнующим женским присутствием. У Шорана был молодой, ищущий и словно чего-то ожидающий взгляд, но стоило ему устремиться навстречу к вроде бы той, найденной и наконец-то узнанной женщине и едва только женщина начинала казаться ему слишком приветливой, как он тут же опускал глаза и удалялся. Он мог вдруг внезапно пойти следом за какой-нибудь прохожей, держась поблизости, но никогда не разговаривая с ней. Изнуренный долгой ходьбой, но неутомимый, он все-таки продолжал идти за женщиной, словно хотел израсходовать весь свой пыл и заглушить его усталостью. Иногда он все же присаживался передохнуть на террасе кафе; но едва ему приносили заказ, как он тут же, опорожнив бокал, опять устремлялся в погоню за каким-нибудь призраком. Вечером он снова выходил из дома, потом возвращался, один, словно в этом новом для него городе не существовало ничего, способного доставить ему радость. Спал он тяжело и вставал поздно, думая о Нуазике, о Рошфоре, об Ивонне, о Нелли Пуссен.
Затем он вообще перестал выходить из дома. Он просил консьержа никого к нему не пускать и проводил весь день в номере, в полудреме, куря и читая стихи.
Однажды он сказал себе, что время любви и мечтаний прошло, и стал готовиться к экзамену. В течение шести месяцев он работал не меньше, чем Фетиш. Пренебрегая институтскими лекциями, он учился по самым толстым книгам.
В тот день перед экзаменом он бродил под сенью Люксембургского сада. Грудь ему сжимала тоска, на пальцах выступила холодная испарина, и он непрерывно задавал себе экзаменационные вопросы, тут же находя на них точный и сжатый ответ.
Он занял место за столом, покрытым темным сукном. Профессор сел напротив и, не глядя на него, задал простой вопрос. Озадаченный столь пустяковой проблемой, которую он даже не счел нужным проштудировать, Андре не смог проронить ни слова. Профессор спокойно задал ему второй, еще более легкий вопрос. Шоран даже не попытался как-то справиться с вдруг охватившим его безразличием, сумбурно осмысливая, словно он отвечал самому себе, нагромождение собранных им знаний, явно несоразмерных простоте заданных вопросов.
Вышагивая по сделанным в виде аркад галереям маленького дворика, в ожидании заранее известной оценки, Шоран смотрел на струю воды над чашей унылого фонтана, на уголок тускло-голубого неба и размышлял о том, что хорошо бы побывать в Италии.
На следующий год в марте, возвращаясь из Германии, он заехал в Верону. Он искал там встречи не с картинами, а с весной: с первой зеленью, с солнцем, с маленькими улочками — и опьянялся восточным ароматом, который ему чудился в прорастающих хлебах, в красных лохмотьях крестьян и в апельсинах.
В Рапалло он получил письмо от Берты, пересланное ему из гостиницы. Она упрекала Андре за молчание. Он сказал себе: «Я не буду ей писать. Я к ней зайду сразу, как только вернусь в Париж». Однако смущенный тем, что оставил это письмо без ответа, он потом так и не осмелился нанести ей визит.