— Ну, сейчас не совсем подходящее время пренебрегать делами.
— Ты не понимаешь меня…
Помолчав, он, не глядя на Берту, продолжал серьезным голосом:
— Я был несчастным ребенком… Не люблю вспоминать то время. Впрочем, я полагаю, что истинная печаль — это хорошая школа. После такой болезни становишься немного ожесточившимся, но закаленным, и уже не распускаешь нюни. На жизнь начинаешь смотреть более снисходительно. Нет! Жизнь меня не разочаровала! В мои годы, когда многие вещи уже утрачивают свой вкус, я чувствую, что моих огорчений и моих радостей, да и всех прожитых мною лет не хватает, чтобы исчерпать ее. Но я не умел любить жизнь. А ей мало такого вот немного пренебрежительного согласия.
Он встал и, глядя на Берту живым взглядом, быстро, взволнованно, словно поймал мысль, в которой содержался смысл жизни и которая только что возникла в его разгоряченном сознании, проговорил:
— Эта человеческая суета, это слепое рвение в работе, эти усилия, эта потребность оставить на земле, где нет ничего вечного, какой-нибудь след — все, вплоть до нашего несчастного непостоянства желаний, как раз и является творческим движением жизни, ее божественной сущностью…
Однако мысль, которая показалась ему поначалу завершенной, стала ускользать от него по мере того как он говорил, и теперь он видел в ней лишь одни противоречия и отголоски прочитанного.
— Ничего, — проговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Какое имеет значение, что я думаю и как я жил!
Остановившись возле Берты, он добавил:
— Моя жизнь больше не в счет. Скоро родится мой ребенок. Я начинаю исчезать… Но я могу научить его тому, чему сам научился слишком поздно. Я смогу рассказать ему об этом. Ты понимаешь меня?
— Понимаю, — ответила Берта.
Она повернулась в сторону Альбера и взглянула в его такое знакомое ей лицо, не узнавая в этот момент его черт, но угадывая его мысль.
«Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь себе представить! — подумала она. — Ты опять покидаешь меня? Тебе хочется сбежать в иллюзию нового начала».
Улыбаясь, она проговорила:
— Не исключено, что это будет девочка.
Она замолчала и вдруг открыла рот, с трудом удерживая крик боли и удивления. Затем, тяжело дыша, она поднялась с кресла и пересела на стул. Берта просунула руку под пеньюар и потрогала пальцами живот, где она чувствовала что-то похожее на суетливые движения птицы.
«Маленький мой, — мысленно произносила она, как бы лаская своего ребенка, — ты делаешь мне больно. Твой отец будет разговаривать с тобой потом. А я уже сейчас чувствую, как ты живешь в моем теле. Отец твой будет разговаривать с тобой, когда у него будет время. Скажи мне, и ты тоже девочка? Что же ты будешь делать в этом мире, где для нас так мало места? Ты будешь похожа на меня? Тоже будешь такой пылкой и такой легковерной? Ты хочешь явиться сюда, чтобы попросить у жизни то, чего она не дает? Ты не будешь слушать меня. Головка твоя уже полна мечтами, и ты пойдешь за ними. Бедняжка, придет время, и в один прекрасный день ты полюбишь! И я увижу, как ты плачешь, сердцем своим, плотью своей я почувствую твои страдания, и еще не раз ты будешь делать мне больно, как сейчас; потому что я ведь тоже так любила».
Альбер спал. Несмотря на то что была ночь и окно было открыто, в комнате сохранялась духота жаркого дня и дышалось тяжело. Берта, лежа на спине, обмахивалась веером. Она не могла повернуться в постели; и оттого, что тело ее вздымалось от близкого материнства, ей казалось, что голова у нее свешивается вниз. Она так страдала от своей неподвижности, от усталости, от жары, что не придала сразу значения легкой, временами повторяющейся боли. Она коснулась плеча Альбера.
— Мне больно.
Тот протянул руку и включил свет. Сев в постели, он внимательно посмотрел на нее.
— А! Опять, — проговорила она. — Как думаешь, может быть, уже началось? Погоди. Проходит. Вроде бы прошло.
Она снова взяла веер, от легких взмахов которого подсыхала постоянно выступающая на лице испарина.
— Вот, опять! — сказала она, с легкой гримасой боли кладя веер на одеяло. — Опять то же самое.