Спустя несколько месяцев после приезда матери, Эмма стала замечать некоторые изменения в ее характере. Она часто заставала мать неподвижно сидящей в кресле, с бледным лицом и взглядом, устремленным в окно. Если кто-нибудь входил к ней в комнату, она, улыбаясь, лишь поворачивала голову навстречу, не меняя позы. Казалось, госпожу Дегуи вполне устраивала ее бездеятельность, столь противоречащая ее обычным привычкам. У нее исчезла вдруг и прежняя манера живо реагировать на окружающее, и былые причуды, и ее юмор — все, что раньше было самой сутью ее натуры. Она стала совсем другой женщиной, пришедшей откуда-то из старости, и до странности кроткой. Вечерами она читала маленькой Жюльетте рассказы Нодена, а потом уносила книгу с собой, чтобы в свое удовольствие продолжить это завораживающее ее детское чтение. Шум, который поднимали дети, визиты, разговоры утомляли ее, но она в полном молчании продолжала вязать свое кружево, что требовало хорошего зрения, проворных пальцев и большого внимания. Когда она узнала, что Берта собирается провести лето в Нуазике, то поначалу не слишком обрадовалась, потому что Жюльетта как раз только что потеряла ее ножницы. Смерть госпожи Боро, о которой Эмма боялась ей сообщить, едва тронула ее уже немного охладевшее и равнодушное к земным делам сердце. Ослабев от возраста, но бессознательно приблизившись к вещам вечным, она с ее несколько вялой безмятежностью обрела некое величие.
Эмма написала Берте, что мать кажется ей совершенно изменившейся; Берта ответила, что письма госпожи Дегуи (правда, теперь более прилежно написанные и более короткие) обнаруживали все то же биение жизни и присутствие мысли, что и прежде. Она сообщала, что приедет на следующей неделе вместе с дочерью и Селиной.
На лестнице слышна была шумная возня детей; приехавших окружали счастливые лица, и Берта, подумав об Эдуаре, крепко обняла сестру.
В этих старых комнатах Берта погрузилась в прошлое, стараясь почувствовать его как можно острее и как бы даже оживить его. Ей хотелось бы полнее ощутить возвращение в детство, в свою первую семью, и, чтобы воскресить стершиеся воспоминания, она приблизилась к матери, как бы говоря ей: «Ну вот! Вот я и пришла! Мы рады видеть друг друга… Ты помнишь?» Конечно, госпожа Дегуи была счастлива, но Берта видела, что радость ее уже не та: спокойное лицо, что-то вроде смутного безразличия, — нет, это уже была не ее мать.
Несколько дней Берта не выходила из дома, у нее даже не возникало желания взглянуть на окрестности, которые были так тесно связаны с ее юностью и ее любовью. Она искала в саду уголки, где играла ребенком. Ей хотелось отыскать следы своих первых радостей и забыть все, что произошло потом. В своих воспоминаниях она видела девушку, блуждающую по этим дорогам, доверчивую, сильную, с сердцем, полным надежд и любви. «Как я изменилась!» — мысленно говорила она. Берта скрывала свою печаль от Эммы. Сестре ее страдания показались бы детским лепетом. Тем не менее она завидовала душевному спокойствию сестры, лишенной всего. «Она одинока, — размышляла Берта, — но они расстались, наполненные друг другом».
— Тебя скоро захочет видеть госпожа Дюкроке, — сказала Эмма, садясь возле Берты в садовое кресло.
— Много сейчас народу в Фондбо?
— Жених Маргариты… Они два месяца назад обручились. Ожидают Лорана. А главная новость — приезд Лазара Эснера. Это его первое появление в Фондбо после десятилетнего отсутствия. Он должен был приехать позавчера. Я не удивлюсь, если на этой неделе он нанесет нам визит.
— Он уже немолод, — произнесла Берта, глядя на маленького Жана, который, подражая пыхтящему паровозу, тянул по песку какую-то коробку.
— Спеть… — сказал Жан.
— Ты хочешь, чтобы я спела? — спросила Берта, подбрасывая мальчугана:
— Спеть… дама-тартинка…
— А! Ты, значит, тоже любишь эту песенку… Мне когда-то пела ее тетя Кристина, — проговорила Берта, повернувшись к Эмме. — Помню, от этих слов у меня слюнки текли. Ну, хорошо! Слушай, — сказала она, убирая локоны со лба ребенка.
Медленно и загадочно, словно убежденная в важности и чудодейственности слов, она запела, глядя на маленькое сияющее личико: