— Ну что, последнюю партию? — предложил он.
— Я — пас, — ответил Годе. — Трех партий мне достаточно. А вы, госпожа Пакари, в теннис не играете?
— Уже десять лет не играла.
— Раньше вы очень хорошо играли, — заметил Рауль. — Пойдемте! Сыграете одну партию с нами. Идем, Лоран. Андре, ты будешь в паре с Бертой.
— Уверяю вас, я даже ракетку разучилась держать, — сказала Берта.
— Увидите, мы их побьем, — сказал Андре и побежал за ракеткой Мари-Луизы.
Берта сняла свою украшенную розами шляпу, подтянула юбку и заколола ее булавкой, примерила сандалии и направилась к корту.
— Подавать буду я, — заявила она. — И не старайтесь! Есть! — прокричала Берта в тот момент, когда Рауль побежал к задней линии.
Она вновь обретала свою прежнюю ловкость. Она бегала с неожиданно юной сноровкой, с коротким криком, вроде бы как придется наносила удары и брала все мячи. Охваченная возбуждением, она залезала на сторону Андре, доставала безнадежные подачи, и это ощущение резвости и детской запальчивости возвращали ей ошеломляющий задор совсем юного возраста. Когда Андре приближался, чтобы передать ей мяч, он громко выкрикивал какой-нибудь смелый комплимент, который, однако, растворялся в восклицаниях и общем сумбуре; бегая то туда, то сюда, раскрасневшийся, поглощенный игрой, он рассказывал ей о своей неистовой любви на языке торопливо произнесенных слов и выкриков. Берта молниеносным движением брала мяч в руки и, не отвечая, тут же резко била по нему, словно ей хотелось от него убежать.
Глядя на прыжки Андре, она думала: «Он еще слишком юн, чтобы понимать серьезность того, о чем говорит. Я ему кажусь такой же молодой, как он сам. Он не думает о том, что на мне лежит вина. А виновата ли я? Что вообще можно считать серьезным? Что можно считать истинным? Я верила в священные слова, которые не имеют никакого смысла. Я верила, что можно отдаться мужчине до такой степени, чтобы даже не принадлежать себе. Но два разных существа всегда так и остаются разными существами. Личность же не меняется. Я — то, что я есть».
К корту подошла госпожа Дюкроке с маленьким Абелем.
— Вы выигрываете? — спросила она.
— Берта бесподобна!.. — прокричал Андре, поддев мяч концом ракетки. — Мы выиграли пять геймов подряд.
Рауль и Лоран, игравшие вначале небрежно, стали более внимательными. Андре и Берте противостояла теперь спокойная и неодолимая сила, которая выводила их из себя.
— Это просто какое-то невезение! — воскликнула Берта, бросая ракетку на землю.
Запыхавшаяся, она опустилась на скамейку.
— Нам не хватило всего одного гейма! И все по моей вине! Я уже не успевала следить за мячом.
— Это просто невезение! — подтвердил Андре.
Он присел рядом с Бертой. Откинув руку за спинку скамьи, он схватил ее запястье. Берта резко встала и повернула голову в сторону госпожи Дюкроке, все еще ощущая, как какой-нибудь укус, быстрое пожатие его худых хищных пальцев.
— Ну что, реванш? — подзадоривал Рауль.
— Нет! — ответила Берта. — В другой раз!
Погруженная в свои мысли, она направилась к дому. В вестибюле к ней подошла Мари-Луиза. Отвечая на ее вопросы, Берта думала: «Мне нужно с ним поговорить. Я скажу ему, что мы с ним друзья, что я всегда буду испытывать к нему большую привязанность, привязанность очень нежную, но только дружескую».
Андре стоял возле пруда и любовался кувшинками. Она подошла к нему; пристально глядя на воду, она быстро проговорила:
— Я хочу видеть вас завтра. Мама приглашена на обед к подруге. Эмма составит ей компанию. Я останусь одна. В дом не надо заходить. После дороги на Сент-Илер сверните на проселок. Я буду там в два часа.
Госпожа Дегуи и Эмма сели в открытую коляску, которую одолжили им Кальве, и отправились в путь. Берта осталась в доме одна с детьми.
После завтрака она помогла девочкам собраться в школу, а потом пошла посидеть в саду. Через некоторое время она встала и поглядела, спит ли дочь. Потом опять села и взяла вязание, стараясь этим вернуть себе душевное спокойствие. Она непрерывно думала о том, что вот-вот должен прийти Андре. Эта мысль возникала у нее как бы отдельно от ее остановившегося сознания и потом долго еще оставалась какой-то неясной, но не покидала ее, разливаясь по всему ее существу и настойчиво напоминая о себе, мысль, похожая на пульсацию крови, на что-то вроде лишней тяжести, на обузу, на зуд нетерпения, от которого она тщетно пыталась избавиться, пересаживаясь с места на место или подзывая к себе Селину. Эта встреча приближалась как нечто независящее от чьей-либо воли, как нечто неизбежное, и потому принималась ею. Она уже даже не знала, что собиралась сказать ему, не знала даже, сможет ли вообще говорить. Она совершенно перестала думать.