Потом он принес печенье, изюм, подложил полено в тихонько потрескивающий огонь, налил чаю, придвинул стол; его мягкие движения словно обволакивали Берту и, казалось, ласкали ее. Да, ей было хорошо в этой гостиной, где они заняли маленький уголок, освещенные мягким светом, погруженные в атмосферу красивых вещей и уюта; они впервые наслаждались этим вместе.
— У меня есть для вас книги, — сказал Альбер, забирая чашку из рук Берты.
Он пошел к шкафу, вернулся и сел возле Берты, держа на коленях несколько томиков.
— «Воспитание девушек»… Фенелон, — сказал Альбер, просмотрев одну из книг и отложив ее на стул. — Вы оцените стиль автора; это хорошо продумано и хорошо написано. «О любви», Стендаль; я выбрал эту книгу из-за нескольких страниц о женщине в конце тома; я там пометил. Я отыщу для вас другое издание Ларошфуко, с красивой обложкой. Эту маленькую книжку следует читать с благоговением; без нее мы были бы в меньшей степени французами… Выбирая эти книги, я не пытался соблюдать какой-нибудь порядок… Так что тут много чего не хватает, — заметил Альбер, возвращаясь опять в глубь гостиной.
Он продолжал разглядывать названия книг, стоя перед шкафом.
— Виньи… очень хорошо, Виньи! А! «Война и мир», прекрасно; это целый мир. «Адольф». «Размышления о Евангелии». Какой писатель! «Пустыня». Да, я отложил для вас и несколько современных авторов, чтобы повеселить вас. «Комедии» Мюссе — мудрая, необыкновенная вещь… Я вам принесу еще, — сказал он, подходя к Берте. — А потом, когда вам будет тридцать лет, нужно будет перечитать все это снова.
Он присел на краешек дивана, где лежала Берта в своем темном платье и маленькой коричневой шляпке, которая закрывала ей лоб: лицо ее выглядело постаревшим от усталости, но глаза, освещенные лампой, казались лучезарными, задумчивый, глубокий взгляд был исполнен доброты и какого-то возвышенного счастья, как если бы она стала уже совсем взрослой благодаря прожитым годам и Альберу тоже.
Он любовался Бертой, лицо его выражало волнение и нежность, и он говорил, поглаживая ее руку:
— В этих произведениях вы не найдете каких-либо законченных нравственных предписаний. Я не могу предложить вам ни теории, ни абсолютной истины… И тем не менее вы всегда будете вести себя в соответствии с определенной доктриной. В соответствии с вашей доктриной. И она будет столь же ценной, как и вы сами… Вы найдете в этих книгах, которые я называю хорошими, искреннее и относительно точное изображение человека. Вы научитесь любить этот стиль, который тоже можно назвать точным и искренним. После этого вы будете смотреть на себя и на других взглядом более искушенным, более ясным, более избирательным. Вы сможете лучше понимать чувства. Я не боюсь сделать ваше воображение менее пылким. Вы сохраните его, чтобы проникнуть посредством него в глубь реальной жизни и, как говорит Морисе, познать красоту необходимых вещей. Но, во всяком случае, я отведу от вас всех совратителей: я считаю, что чем тоньше ум, тем более надежную защиту он может обеспечить.
Он замолчал, держа руку Берты в своей руке.
— А теперь нам пора уходить, — сказал он.
Она уже не думала о возвращении. Ну почему такой восхитительный момент должен кончаться?
— На улице идет дождь, — сказал Альбер, подавая ей пальто. — Машина вас ждет. Она отвезет вас на улицу Оданж. Это совсем рядом с вашим домом.
Она вернулась домой, унеся с собой живое воспоминание об уютной гостиной и о глазах Альбера, так нежно смотревших на нее.
Она сняла перед зеркалом шляпу и, разглядывая свое лицо, думала с волнением, что любовь его к ней еще больше усилилась, хотя сегодня она была некрасивой.
После ужина Альбер унес чашку с отваром вербены с собой в библиотеку. Он открыл томик стихов и вдруг обратил внимание на лицо отца; стоило ему коротко постричься, как он сразу начинал походить на дядю Артюра.
Господин Пакари встал. «Он пошел к себе в кабинет. Он терпеть не может даже посидеть и почитать газету. Покой ему невыносим. Есть в этой энергии какое-то своеобразное малодушие, какое-то добровольное самоослепление… В нем можно читать, как в открытой книге! Он-то совершенно меня не знает, он даже и не подозревает об этом сыновнем взгляде, который видит его буквально насквозь!» — думал Альбер, опустив глаза и выпрямляя скрещенные ноги, в то время как отец проходил мимо него.
Он заглянул в книгу, прочел там одно стихотворение, отложил томик в сторону, чтобы выпить глоток вербены, и подумал: «Терпеть не могу этих нытиков. Если б они знали подлинную грусть, они меньше бы говорили о своих несчастьях. Я теперь уже, право, и не знаю, грустна ли жизнь или нет… Не знаю даже, серьезна ли она… Эта девушка будет принадлежать мне, когда я этого захочу. Какое преступление, если поразмыслить! Лично мне, пережившему каждое мгновение этого приключения, оно кажется вполне естественным! В действительности же все это совершенно не важно; надо будет только проявить немного сноровки и иметь чувство меры. Этот ребенок совершенно восхитителен. Не знаю, люблю ли я ее, но она очаровывает меня. Какая кротость… А вербена эта недурна. Буду пить ее каждый вечер. Я чувствую себя почти счастливым…»