Ему пришла на ум одна фраза Ансена. Она пробудила в нем массу возражений, он формулировал их, шагая по комнате и как бы мысленно разговаривая с другом. В этом высказывании, которое он не захотел тогда оспаривать, угадывался мистический настрой его друга. И впервые в жизни это проявление религиозности Ансена рассердило Альбера.
Он посмотрел на часы, взял ключ и сказал Юго:
— Не запирайте дверь на задвижку: я вернусь через час.
Ансена зашел в комнату консьержки.
— Есть письма для меня? — спросил он, глядя на девушку.
Она приблизилась к нему и ответила:
— Нет.
Он, казалось, задумался, снова с застенчивой улыбкой посмотрел на девушку и ушел.
Он медленно поднимался по лестнице, остановился, словно собираясь спуститься вниз, потом быстро преодолел последние ступеньки и вошел в свою комнату. Он зажег маленькую лампу. Скудная обстановка комнаты нравилась ему, воспринималась им как некое побуждение к работе. Он сел за стол; снова вспомнив о дочери консьержки, открыл том «Избранных страниц» Паскаля. Он часто перечитывал те места, где Паскаль старается укрепить свою колеблющуюся веру и упрекает себя в следовании «восхитительным и преступным обычаям этого мира».
Он вздрогнул, услышав стук, но тут же по манере открывать дверь узнал Альбера.
— Работаешь? — сказал Альбер.
— Собирался поработать, но у меня сейчас есть время. Пишу лекцию на конец недели.
— А я, когда поработаю вечером, потом плохо сплю, — сказал Альбер.
Внезапно, после двух-трех произнесенных с рассеянным видом фраз, он перешел к мысли, которая занимала его.
Ансена, когда понял, что Альбер заговорил на тему, которой они всегда избегали касаться, смущенно отвел взгляд в сторону стола. Он водил кончиками пальцев по своим выбритым щекам, как бы разглаживая напряженные мышцы лица, но от его внимания не ускользали ни некоторое замешательство в речах Альбера, ни его многословие и слишком решительный тон.
Когда Альбер умолк, Ансена медленно заговорил, стараясь преодолеть свое волнение.
— Ты вот утверждаешь, что нормальный человек находит в своей собственной натуре, — если он правильно понял, чего хочет в этой жизни, — достаточно оснований, чтобы вести себя благородно. Сейчас, вначале, я не стану разбирать твой пример с молодым человеком и девушкой. Мне неизвестно происхождение щепетильности твоего молодого человека. Я могу предположить, что он щадит, как ты выразился, чувства девушки по весьма неблагородным причинам. Не исключено, скажем, что он пытается сформировать ее на свой лад, чтобы ему потом было удобнее, чтобы обеспечить покой себе, как будущему ее владельцу. Возможно, что он женится на ней. Поэтому твой пример я не беру. Нет, — Ансена вдруг заговорил быстрее, словно воодушевившись, — в себе самом находишь лишь сообщника и льстеца. Жизнь незаметно развращает нас, когда нет какой-нибудь твердой опоры. Все эти коммерсанты… Малле (помнишь, Летапи рассказывал нам у тебя), тот самый Малле, с его красивым честным лицом и речами праведника, растратил чужие деньги и стократно заслужил тюрьму, а он считает себя лучшим из людей, жертвой… А мой кузен Бурдель — доктор Бурдель, — можно сказать, светило медицины, умер от рака. Ведь, дорогой мой, любой студент мог бы сказать ему, как называется его болезнь. А он сам и не подозревал, что у него рак! Знай себе приговаривал: «Туберкулез. Со временем пройдет». Природа затуманивала ясный ум этого человека науки, чтобы дать ему силы прожить оставшиеся ему дни. Ты вот ищешь принцип поведения в жизни! Но ведь жизнь — это же водный поток и в нем отражается то, что тебе хочется увидеть. Так что, мой бедный друг, жизнь — это настолько суетная штука, что ее бесполезно пытаться разглядеть. Мыслитель, торговец, художник — все люди действуют, то есть пытаются забыться.
Он сделал паузу, потом продолжил взволнованным, низким голосом, глядя на Альбера внезапно потускневшими глазами:
— И все же истина существует…
— Да, я знаю, — прошептал Альбер, поднимаясь.