Она села, держась рукой за стол.
— Ты и представить себе не можешь, какого ужаса я натерпелась! Однажды ночью меня позвали. Она была совершенно холодная. И ее невозможно было отогреть. Я звала ее: «Берта! Берта!», а она не слышала меня. На следующий день у нас была твоя мать, она, наверное, тебе писала. Мы думали, что все кончено.
— Да, — сказала Одетта вполголоса, с горестным изумлением глядя на госпожу Дегуи.
— А потом меня и доктора больше всего беспокоило ее настроение. Мы старались развлечь ее. Надо было сделать так, чтобы она ни о чем не догадывалась. Но находиться возле нее долго было нельзя — она становилась беспокойной. Я заходила к ней на минуту-другую, не больше. У нее постоянно было несчастное, бледное личико, такое печальное и серьезное…
— Сейчас она уже знает, что у нее был тиф; она мне об этом сказала.
— Вероятно, она догадывалась. Но это не страшно. Теперь она спасена.
— Вы собираетесь оставаться в Париже до тех пор, пока она не выздоровеет?
— Мы поедем в Нуазик, как только она будет в состоянии переносить дорогу. Теперь ей нужен полный покой и свежий воздух. Через несколько дней она встанет. Мы отправимся туда в конце марта. А как поживает Филипп? Вы ведь вернулись из свадебного путешествия.
— Мы займемся устройством нашей квартиры, — сказала Одетта, вставая. — Она еще не готова; пока что мы живем в гостинице.
Обернувшись, она добавила с ласковой улыбкой:
— Я скоро приду опять.
В Нуазике Берта набиралась сил. В солнечные дни она садилась на террасе, закутавшись в шаль, или совершала короткие прогулки в компании матери и Эммы; ей казалось, что она начинает жить заново, впервые наслаждаясь чудом дневного света. Раньше, возвращаясь в Нуазик, она искала там свои детские воспоминания; теперь же ее омытая свежестью, легкая душа с упоением открывала для себя новую красоту вещей.
Она забывала Альбера и вместе с ним свое неприятное, наполненное лихорадочным возбуждением и болью прошлое.
IX
Очертания деревьев в саду постепенно таяли на фоне неба. Из комнаты Берты были видны ветви фруктовых деревьев в соседних садах, мельница в Граве, изменившаяся линия горизонта с тополями вдалеке. В дождь женщины держались поближе к огню; однако стоило облакам немного разойтись, как сквозь образовавшийся просвет вновь выглядывала знойная летняя синева.
В тот день после обеда Берта сидела на крыльце, греясь на солнышке, и рассматривала изображение тритона с гребешком, которое ей показывал зять.
— Ладно, дети мои, я ухожу! — сказал Шаппюи, схватил стоявшую у ног Эммы Клер и рывком поднял ее высоко над головой.
Берта прошлась по лужайкам, остановилась возле одной из клумб и стала рвать фиалки; она подбирала их одну к другой в ровный, тугой букет, то и дело вдыхая его аромат.
В это время Эмма обычно делала небольшую передышку; вот и сейчас она присела на освещенную солнцем скамейку в саду.
— Даже и не скажешь, что сейчас декабрь, — сказала Берта, снова возвращаясь к сестре. — А у тебя уже есть седые волосы, дорогая…
— Ты еще не все видела, — ответила Эмма и приподняла одну прядь, улыбнувшись немного сонной улыбкой и чуть прищурившись от солнца.
— Завидую я тебе все-таки — в таком месте живешь, — продолжала Берта после небольшой паузы. — А я уже и позабыла, как хорошо в деревне, даже зимой: ясных дней гораздо больше, чем я думала.
Берта удивлялась самой себе: ей доставляли неизъяснимое наслаждение будничные дела, заполнявшие все ее время, и сладкий аромат свежего деревенского воздуха. Она помогала Эмме по дому, в саду, следила за тем, чтобы дети трудились, упражнялась на фортепьяно; и эти привычные заботы по большей части занимали ее внимание, но не прерывали естественного течения ее мыслей, все более глубоких и зрелых.
Если Эдуар возвращался домой рано, Эмма и Берта шли вместе с ним на прогулку в Гравский лес, где тучи скворцов кружили над лугом, чтобы с наступлением ночи опуститься на землю.
По дороге Берта расспрашивала Эдуара про птиц, за жизнью которых он все время наблюдал.
— Почти все птицы зимой живут стаями, — говорил Эдуар. — А весной их племя рассыпается, и они разлетаются парами.
— Всегда парами?
— Всегда. Стая распадается не сразу. Еще в мае я как-то видел маленькие группки, видно, им никак не хотелось расставаться — любопытный диссонанс между коллективным инстинктом и стремлением пары к уединению.
Эдуар внезапно замолчал; знаком он остановил Эмму и Берту, те застыли у куста, а сам он осторожной походкой, держа бинокль в руке, пошел вперед.