Он подолгу принимал в своем кабинете приходивших к нему клиентов, много говорил, по нескольку раз обсуждал уже рассмотренные вопросы, словно желая изяществом любезной беседы и повышенным вниманием к каждому делу искупить свою излишнюю молодость и недостаток опыта. Потом он ругал себя за эту словоохотливость и суету, только без толку утомлявшие его, и опять мчался на очередную встречу во Дворец правосудия. Страдая от нехватки времени, вечно куда-то спеша, он тем не менее был не способен прервать затянувшийся разговор.
Его речь, весьма приятная в дружеской беседе, была все же недостаточно совершенна во время публичных выступлений. Когда он готовился к судебным прениям, у него возникали странные, болезненные опасения, которые усиливались по мере приближения той минуты, когда он наконец с решительным видом вставал перед судьями и начинал говорить, сначала громким и уверенным, а потом немного дрожащим голосом. Из-за этой боязни говорить перед собранием он старался придать своей речи особую утонченность и так долго и тщательно искал точные выражения, без конца взвешивая все аргументы «за» и «против», что, хотя с начала года выступал в суде всего пять раз, он постоянно был занят работой.
— Вы тонете в стакане воды, — говорил ему Ваньез, перенявший у господина Пакари неторопливый и уверенный стиль работы.
Альбер оставил Ваньеза работать у себя. Раньше его удивляло, как это отец терпит такого неприятного сотрудника. Но теперь он находил опору в порядках, заведенных господином Пакари. Он долго колебался, прежде чем изменить то, что раньше больше всего критиковал, а решившись на перемены, подсознательно думал о том, одобрил бы отец его действия или нет. Без Ваньеза, для которого ведение дел господина Пакари давно стало привычным занятием и который прекрасно разбирался во всех процедурах, Альберу было бы не обойтись. Он с трудом переносил выражение скрытого превосходства на лице у Ваньеза и пытался сбить спесь со своего помощника, стараясь говорить с ним ледяным тоном. Однако, будучи весьма чувствительным к любым неприятностям, при столкновении с первыми же трудностями Альбер начинал паниковать и сомневаться в своем профессионализме, и тогда снова был готов искать поддержки в насмешливом взгляде Ваньеза.
Однажды вечером в гостях у господина де Солане председатель суда Браншю сказал Альберу: «Мой старый друг Русс как-то говорил мне о вас. Во Дворце вас ценят, ваш отец был бы доволен. Не хотите ли поужинать у меня на следующей неделе… В четверг… Там будет несколько наших друзей…»
Альбер стоял, согнувшись в легком почтительном поклоне, слушая Браншю, когда к нему подошла госпожа де Солане.
— Господин председатель, мне очень нужна ваша помощь, — сказала она с ослепительной улыбкой, запрокидывая назад голову и показывая длинную, украшенную массивным ожерельем шею. — Вы только посмотрите на этого молодого человека, он не хочет жениться. Разве это благоразумно? От любви к нему умирает самая очаровательная девушка в мире.
— Мадам… мадам… — говорил Альбер, не переставая улыбаться.
— Право же, Альбер, — продолжала госпожа де Солане, возвращаясь к камину.
Она заговорила тише, стараясь четко произносить слова, чтобы не была заметна ее шепелявость.
— Вы разве не находите, что мадемуазель Алларэ совершенно очаровательна? Она умна, у нее дивный голос…
— Но я ее не знаю! — отвечал Альбер, всплеснув руками.
— А вот она вас видела, это я знаю точно. Послушайте, приходите-ка на вечер к Даркурам. Я ей ничего не буду говорить…
Той зимой Альбер часто выезжал в свет. Дома он наспех проглатывал ужин, рассеянно и нервно ковыряя в тарелке и поторапливая прислуживавшего ему Юго; потом он переходил в гостиную, падал в кресло и закрывал глаза, чувствуя себя совершенно разбитым, будто весь день ходил пешком. Ему хотелось пораньше лечь спать, но он помнил, что должен быть на очередном вечере. Нельзя сказать, чтобы Альбер очень стремился к обществу. Тем не менее он вставал, включал в спальне лампу, брился. Закончив туалет, чувствовал себя отдохнувшим. Он жалел, что так бестолково должен был тратить вновь появившиеся силы, и нередко, уже в вечернем костюме, присаживался опять к письменному столу и открывал какую-нибудь книгу.
Однажды так между делом он пролистал роман, который, как ему казалось, он давным-давно читал. Закрыв книгу, он вдруг подумал: «Я находил в этом произведении красоты, которых там не было и в помине, а истинных его достоинств не понимал». У Альбера появилось желание перечитать все читанные раньше книги. Даже философия, всегда казавшаяся ему праздным занятием, теперь влекла его к себе. Ему хотелось выучить итальянский. «Я осилю его за три месяца; только в моем возрасте и можно работать по-настоящему», — размышлял он. Днем, когда он занимался делами, ему вдруг приходила охота почитать что-нибудь новое, и он с энтузиазмом начинал вынашивать план самообразования. Он принял решение посвящать вечера занятиям. Но тишина, наступавшая в квартире после ужина, гнала его из дома. Ему опять нужны были слова, шум, движение.