— Она очень мило смеется, — сказал он.
Не сводя глаз с туфли Берты, он продолжал:
— Вообще это очень любопытно: женщины могут оценить ум, а перед глупостью они безоружны. Они просто не умеют ее различать. Они прекрасно к ней приспосабливаются.
— У Шарлотты всегда хорошее настроение. Вот этого-то ты ей и не прощаешь. Сам ты все время рассуждаешь, анализируешь. Ты видишь только серьезную сторону жизни — по крайней мере, когда речь идет обо мне. Здесь просто нечем дышать; воздух этого дома слишком сухой и тяжелый. Если мудрость способна так душить, то я предпочитаю сумасшедших и дураков, которые смеются.
Альбер расхаживал по комнате большими шагами и размышлял.
— Прежде всего я должен заметить, что если ты здесь задыхаешься, то это не моя вина. Я предлагал тебе всевозможные развлечения. Плохо, когда человек живет, целиком сосредоточившись на самом себе. Я часто тебе об этом говорил. А что касается госпожи Ламорлетт, то она может смеяться сколько угодно. Дело здесь не в веселье и даже не в счастье. Неужели ты думаешь, что человек, имеющий хоть немного мозгов, способен быть беспечным, как птичка? Отвечаю тебе: нет, не способен.
— А что он дает тебе, этот твой великий критический склад ума? Ты против того, чтобы женщина думала о своем счастье? А о чем еще ей тогда думать?
— Ну конечно! Все требуют от жизни прежде всего счастья! Она просто обязана нам его дать. Могу предположить, что она обязана предоставлять его всем в соответствии с мечтами каждого, какими бы глупыми они у него ни были. Но только не надо потом удивляться, что жизнь, когда к ней подходят с такими нелепостями в голове, неизбежно разочаровывает!
— Ну вот! Ты опять выходишь из себя! Опыта рассуждений тебе не занимать. Голос у тебя громкий. Ты можешь доказать мне все, что только захочешь. Мне никогда и ни в чем не удается тебя убедить, потому что я — твоя жена! Ты даже не даешь мне слова сказать… О! Вот если бы кто-то из твоих друзей возражал тебе вместо меня, с каким бы тактом ты его слушал! Когда ты разговариваешь с другими, то нет более терпеливого, более мягкого и более обходительного собеседника, чем ты. А я, я всегда неправа; стоит мне возразить тебе, как ты тут же стремишься уничтожить меня. Ты не отвечаешь мне искренне; ты рубишь сплеча, причем властно и с ожесточением.
— Нет, — сказал Альбер, понизив голос, — выслушай меня.
Он сел рядом с Бертой.
— Поверь, я искренне говорю тебе то, что думаю. Я знаю, что очень часто мы принимаем за сложившееся мнение наши мимолетные мысли, которые мы высказываем, желая восторжествовать над собеседником, очаровать его или ранить… На наши суждения влияют и обида, и тщеславие, и уязвленное самолюбие. За столкновением взглядов стоит столкновение темпераментов. Нередко я не могу разобраться, какая же мысль среди других, так сильно влияющих на тебя, принадлежит именно мне. И что же! Когда я говорю с тобой или, скорее, когда я говорю сам с собой в твоем присутствии, я чувствую, как мой дух освобождается от всего неясного, расплывчатого; он успокаивается и просветляется до самых глубин, до самых прочных основ. Благодаря тебе я нахожу самого себя.
Он посмотрел на Берту и сказал с нежностью в голосе:
— Ты можешь мне верить.
Помолчав, он продолжал:
— Мы говорили о Шарлотте. Тебе кажется, что я хочу сделать твоим уделом скуку. Что я запрещаю тебе… Вовсе нет, ничего я не запрещаю. Просто я говорю, что потребность в истинном бытии, идущая от ума и сердца, и определенная внутренняя деликатность заставляют нас отталкивать от себя всякую пошлость, всякую посредственность, любую ложь, даже ложь, проистекающую от иллюзий. Это естественное движение здоровой и тонкой натуры, которой хорошо дышится на свежем воздухе. Помню, когда-то Мориссе рассказывал нам о своих методах работы. Свой стиль он держал в строгих рамках, что ужасно удивляло моих родителей, и употреблял только слова, имевшиеся в его старом словаре. Моя мать, помнится, говорила ему: «Вы же душите свой талант». И что же? Он был прав, этот человек со старым словарем. Оказалось, мы считали бессмысленными оковами то, что являлось потребностью творческого инстинкта, и он с радостью шел ей навстречу. Привнося дополнительные трудности, удваивая усилия, он добавлял своему творению жизненной силы. Он не чувствовал гнета правил, зато видел подлинное совершенство результата своего труда. Мне кажется, что то, что называют благом…
Склонившись над своим вышиванием, Берта думала: «Он рассказывает мне все это потому, что его раздражают мои встречи с Шарлоттой».