Альбер раскрыл свою книгу на отмеченной закладкой странице. Пробежал глазами несколько строчек и заметил, что читает невнимательно. Перечел отрывок еще раз, изо всех сил стараясь сосредоточиться, но, поскольку за два дня он забыл содержание предыдущей страницы, ему пришлось вернуться еще дальше назад.
— Когда ты размышляешь вот так над своей книгой, почему бы тебе не думать вслух? Получилось бы, что мы читаем вместе.
— Мои размышления очень трудно сформулировать, — сказал Альбер, положив том на колени и с удовольствием прерывая нудное чтение. — Вне книги они бы не имели почти никакого смысла. Это довольно трудное чтение; тебе не хватало бы в нем знания некоторых философских категорий.
— Слышишь, звонят, — сказала Берта, спуская ноги со скамеечки.
Альбер взглянул на часы.
— Это Ансена, — сказал он.
Ансена сел в кресло, стоявшее рядом с Бертой, словно по рассеянности, но почти тут же вскочил и пересел на стул, стоявший возле стола.
— У вас есть какие-нибудь новости о Кастанье? — спросил он.
— Новости плохие, — ответил Альбер. — Не очень это легкое дело — мирить людей. Она не отступается от мужа, а он, как мне кажется, хотел бы сохранить и ту, и другую. Сначала временный разрыв, затем восторженное воссоединение и множество сцен. Никогда бы не предположил столько страсти в такой спокойной девушке.
— У меня тоже было такое чувство, — сказал Ансена, прикоснувшись к лежавшей на столе книге.
Он раскрыл книгу и сказал с горечью и даже с какой-то злостью:
— И он, и она были неплохими людьми. А семейная жизнь превратила их в двух чудовищ.
У него был отсутствующий вид, и казалось, что он размышляет обо всем подряд, что попадалось ему на глаза. Помолчав, Ансена сказал:
— Эта твоя книжка очень утомительна и бесполезна.
— Я знаю, ты предпочитаешь более утешительные идеи, — сказал Альбер, вставая. — Но я считаю, что они уж слишком утешительны, слишком приспособлены к нашим нуждам, слишком полезны для того, чтобы я мог их принять в той сфере, что находится неизмеримо выше нас.
— Люди ошибаются, когда говорят об утешении в религии, — сказал Ансена.
Он медленно добавил, понизив голос:
— Скорее нужно говорить: в ужасных христианских истинах.
Затем, обращаясь к самому себе, все так же неторопливо уставившись в одну точку, неожиданно осунувшись и помрачнев, он повторил:
— Если, конечно, это вообще истины.
Когда Альбер беседовал с Ансена на такие темы, он чувствовал, как его убеждения, доселе весьма неопределенные, столкнувшись с аргументами Ансена, крепли и обретали вдруг непоколебимую уверенность. Но сегодня вечером он торопился поскорее закончить разговор и поэтому сказал небрежно, глядя на часы за креслом Ансена:
— Вот ты говоришь — истина. А разве на самом деле речь идет об истине, даже для тебя? Это скорее просто волеизъявление.
— Ладно, допустим, ты веришь в жизнь, — сказал Ансена, не поворачивая головы в сторону Альбера. — Вернемся к этой теме лет через пять-шесть. В один прекрасный день то, что нравится тебе сейчас, больше не будет тебя интересовать, а люди тебе прискучат. Затем наступит другой день, когда тебе покажется, что твое прошлое и твоя жалкая любовь к жизни вообще никогда и не существовали. Со всех сторон тебя окружит небытие, и на смертном одре тебе, возможно, придется осознать, каким обманом было твое существование. Так вот! Если и есть такая идея, которая не утрачивает своей сути и не исчезает на этом переходе от жизни к смерти, то только она одна-единственная и важна в человеке, причем уже с этой вот минуты.
Он заметил Берту, тихо взявшую стакан с подноса, и улыбнулся, глядя на нее, как бы извиняясь за столь серьезный разговор; однако, когда она ставила стакан возле него, она выглядела очень сосредоточенной и, казалось, полностью была поглощена их беседой.
— Ансена — симпатичный человек, — сказала Берта, задумчиво остановившись посреди спальни.
Альбер закрыл окно, упал в шезлонг и вытянулся в нем, закрыв глаза.
Берта перед зеркалом распускала волосы; машинально, как она делала каждый вечер перед сном, Берта протянула руку к металлической вазочке, и в нее одна за другой со звоном полетели шпильки. Вдруг она пристально посмотрела в глаза своему отражению и словно сквозь какой-то туманный вихрь увидела себя одновременно ребенком и старухой.
— Знаешь, бывает, вдруг задумаешься о жизни, и так закружится голова, — сказала она, обратив к Альберу лицо, обрамленное распущенными волосами, которые придавали странное детское выражение ее уже вполне определившимся чертам.