Все это Армен говорил быстро, резко и громко. Лицо его в тот момент напоминало лица горячечных, как их изображают в кино: испарина на лбу, пылающие глаза…
– Как я уже сказал, позвонили они вечером. Я сразу же набрал начальника. Говорю, мол, Степан Николаич, так-то и так-то, срочно нужно уехать. А он мне: «Не выдумывай. Чем ты там можешь помочь? А у нас сейчас край, ты же знаешь. Так что никуда я тебя не отпускаю…». Тогда я ему говорю: «Ну, тогда я увольняюсь. Завтра приду, напишу заявление…». Он: «Давай-давай. Я тебя еще две недели отработать заставлю». А я ему: «А я за свой счет возьму. Не подпишите – больничный куплю»… В общем, долго мы пререкались. Он уперся и ни в какую. Я бросил трубку. Он перезванивал, а я трубку не поднимал. Меня вообще увольнение как сам факт, так и сам процесс вчера мало волновал. В итоге через час мой начальник сам ко мне приехал. Посидели на кухне, выпили, и он мне там же у меня на кухне подписал заявление на отпуск, которое я там же на кухне и написал. Утром я собрался. Да что мне собирать… (он кивнул в сторону дипломата). Завез ключи родителям. Про Аллочку ничего говорить не стал, а на вопрос «куда еду», сказал, что в командировку. И на вокзал…
Он снова замолчал и застыл, как птица на фотографии: еще секунду назад она парила, ловя нужные потоки воздуха, щелчок фотоаппарата – и она навечно застыла в чьем-то фотоальбоме. Лицо его было мрачнее тучи, и было видно, что замолчал он только вслух. Внутри он говорил, говорил, говорил… Если не кричал.
Родителей тоже буквально придавило выплеснутыми на них горем, отчаянием и беспомощностью. Ошарашенные они сидели и молчали, как каноном повторно переживая внутри сказанное этим случайным попутчиком.
– Что же получается, – Армен говорил уже тихо, смотря куда-то в пол и, казалось, не понимая, что произносит эти слова вслух, – ему больше не к кому идти… Мы столько лет не виделись, а он несет свое горе именно ко мне. Но почему он ждал? Неужели обязательно нужно было чему-то случиться, чтобы он сделал шаг? Чтобы я сделал шаг… Какие же мы дураки…
И он заплакал, закрыв лицо ладонями. Папа подсел к нему, положил руку ему на плечо, как бы в поддержку. Мама налила из термоса чаю, достала из дорожной аптечки какие-то капли, накапала в кружку, протянула ее Армену и сказала: «Выпейте, выпейте…». А он все тихо плакал и шептал: «Какие же мы дураки… Боже, какие дураки…».
Меня как ребенка удивил только тот факт, что взрослый дядя плачет. В моем понимании, дядя на то и дядя, что не плачет. Я не мог в тот момент оценить ни трагизм ситуации, ни душевный надрыв. Да от меня этого никто и не ждал. Я был всего лишь пятилетним мальчиком. И только сейчас, воспроизводя в памяти картинку и диалоги и перенося их на бумагу, я переживаю все это много лет спустя так, как не мог это сделать тогда.
В тот самый момент открылась дверь купе, и вошла проводница. Вошла она со словами… то есть было ощущение, что предложение она начала еще в коридоре, до того, как открыть дверь. Так вот вошла она со словами: «Собирайтесь. Я нашла вам место». На середине предложения она увидела всю ту сцену, которая разворачивалась в купе, так что темп, с которым она буквально выстреливала буквы в первой половине фразы, во второй части резко упал, и слово «место» она буквально протянула.
Но на нее никто даже внимания не обратил. Точнее, конечно, все заметили, что она вошла, но никто к ней так и не повернулся. Да и сама проводница уже второй раз за тот день, войдя в наше купе, резко изменила как тон разговора, так и выражение лица.