Дуку, съежившись, в шквале ужаса, все же находит в сердце надежду. Он думает, что ошибся, что Палпатин не предал его, что все идет согласно плану…
До тех пор, пока не слышит слова:
— Великолепно, Анакин! Хорошо! Я знал, что ты справишься!
До тех пор, пока не понимает, что произносит их голос канцлера. И осознает, что последует дальше.
— Убей его, — говорит Палпатин. — Убей его сейчас же.
В глазах Скайуокера он видит лишь пламя.
— Канцлер, прошу вас! — отчаянно и беспомощно всхлипывает Дуку.
Аристократизм исчезает, храбрость — лишь горькое воспоминание. Он низко пал — он умоляет сохранить жизнь, как умоляли его собственные жертвы.
— Прошу вас, вы же обещали мне неприкосновенность! Мы заключили сделку! Помогите мне!
И мольбы дают результат — каплю милосердия, равную той, какую отпускал он сам.
— Сделка могла состояться, если бы вы отпустили меня, — холодно отвечает Палпатин. — Но меня использовали, как приманку, чтобы убить моих друзей.
И тогда Дуку понимает, что все действительно идет согласно плану. Плану Сидиуса, не его. Воистину джедайская ловушка, но джедаи — не жертва.
Приманка.
— Анакин, — негромко говорит Палпатин. — Прикончи его.
Годы тренировки останавливают Скайуокера; он смотрит на Дуку и видит не ситха, а сломанного, разбитого, съежившегося от боли и страха старого человека.
— Я не…
Но когда Палпатин взрывается криком: «Не медли! Давай!», Анакин понимает, что это совсем не приказ. Собственно, это именно то, чего он ждал всю свою жизнь.
Разрешение.
А Дуку…
В последний раз встречаясь взглядом с Анакином Скайуокером, граф Дуку понимает, что его обманули не только сегодня, ему лгали долгие годы. Он никогда не был истинным учеником. Как никогда не был наследником славы и могущества ситхов. А был всего лишь инструментом.
Вся его жизнь — все победы и все сражения, все принципы и все жертвоприношения, все, что он когда-либо совершил, все, чем владел, все, чем был, все мечты и видения будущего… все это — жалкая подделка. Фон для вот этого.
Он существовал лишь для него.
Чтобы стать жертвой первого хладнокровного убийства, совершенного Анакином Скайуокером.
Первого, но уж будьте уверены, далеко не последнего.
Затем клинки скрестились на его горле, как ножницы.
Клинк…
И все, что было им, стало ничем.
Убийца и убитый слепо разглядывали друг друга.
Убийца сморгнул.
Это сделал я.
Взгляд отрубленной головы был устремлен на что-то, не видимое живым. Отчаянной мольбе, замерзшей на губах, эхом отвечала тишина. Обезглавленное тело рухнуло, из перерезанной трахеи вырвался негромкий вздох. Тело согнулось в прощальном поклоне перед силой, которая вырвала его из мира живых.
Убийца снова моргнул.
Кто я?
Мальчик-раб на пустынной планете, ценимый лишь за ошеломительный талант механика? Легендарный гонщик, единственный из людей, кто выжил и победил? Непослушный, своевольный ученик великого джедая и причина всех его неприятностей? Звездный пилот? Герой? Возлюбленный? Джедай?
Можно ли быть всем этим сразу — или хотя бы одним! — и все-таки совершить то, что он совершил?
Он уже знал ответ — в ту же секунду, когда осознал, что нужно задать вопрос.
Палуба под ногами вздыбилась, когда крейсер обдало еще одним залпом турболазерного огня. Отделенная от туловища голова с раскрытыми пустыми глазами подпрыгнула, укатилась, и Анакин проснулся.
— Что?..
Ему снился сон. Он летал и сражался, и сражался опять, во сне он мог делать все, что пожелает. Во сне его поступки были правильными просто потому, что он хотел их совершить. Во сне не было правил, только власть.
И власть принадлежала ему.
А теперь он стоял над обезглавленным трупом, на который был не в силах смотреть и от которого не в силах был отвернуться, и медленно осознавал, что сна вовсе не было, что все произошло наяву, что мечи до сих пор у него в руках, океан неверных решений, в который он погрузился, сомкнулся у него над головой.
И он тонет.
Меч мертвого человека выпал из разжавшихся пальцев.
— Я… я не сумел остановиться…
И прежде чем слова сорвались с его губ, он понял, что лжет.
— Ты хорошо поступил, Анакин, — голос у Палпатина был теплый, как рука, обнимающая за плечи. — И не только хорошо, но и правильно. Он был слишком опасен, чтобы сохранять ему жизнь.
У канцлера все получается складно, но когда Анакин повторяет его слова про себя, то не может поверить в истину Палпатина. Дрожь, родившаяся между лопатками, угрожала завладеть всем телом.
— Он был безоружным пленником…
Вот она — простая и непереносимая — истина. Она жжет, как клинок лазерного меча, но цепляться можно лишь за нее. И каким-то образом чувствовать себя немного лучше. Немного сильнее. Можно опробовать еще одну правду: не ту, где он не сумел остановиться, а…
— Не следовало так поступать, — произнес Анакин, и теперь его голос звучал ровно, спокойно и решительно.
Теперь можно осмотреть труп у своих ног. И даже — отрубленную голову.
И посчитать их тем, что они есть.
Преступлением.
Он стал военным преступником.
Вина ударила как кулак. Анакин ощутил ее — мощный удар, от которого в легких не осталось воздуха и подогнулись колени. Вина легла на плечи, как бремя: невидимый груз, невыносимый для смертного, раздавливающий под собой жизнь.
Анакин не сумел отыскать названия. Все, что он смог произнести: «Это было неправильно».
И фраза подвела черту.
Это было неправильно.
— Глупости! Что толку его разоружать? Он обладал могуществом, которое тебе и не снилось.
Анакин покачал головой.
— Все равно. Джедаи так не поступают. Корабль опять содрогнулся, погас свет.
— А ты никогда не замечал, что джедаи поступают… — спросил Палпатин, невидимый в темноте,-…не всегда правильно?
Анакин повернулся к чернильной тени генеральского кресла.
— Вы не понимаете. Вы не джедай. Вам не дано понять.
— Анакин, послушай меня. Сколько жизней ты спас одним ударом меча? Сможешь их сосчитать?