И теперь еще я думаю иногда, что такое было чувство мое къ Леонтію. Было ли это родство душъ, то тайное влеченіе двухъ существъ, созданныхъ одно для другаго, которому не хотятъ болѣе вѣрить, а это тревожное чувство, которое я испытывала въ его присутствіи -- тайнымъ голосомъ сердца, которое узнаетъ судьбу свою? Кто знаетъ? быть-можетъ, вдвоемъ мы должны были найдти то счастіе, которое становится уже баснею между людьми, и можетъ быть эта такъ ярко вспыхнувшая любовь сдѣлалась бы тѣмъ истиннымъ чувствомъ, которое сводитъ небо въ жилище двухъ любящихся и гаснетъ только съ ихъ жизнію, потому-что вѣчная привязанность возможна, я этому вѣрю, возможна между двумя существами, понимающими свою обязанность и святость чувства, ихъ соединяющаго... или все это, и моя любовь, и мои надежды, были только плодомъ празднаго воображенія, скуки? Можетъ-быть, при другихъ обстоятельствахъ, въ другое время, въ другомъ мѣстѣ, Леонтій не сдѣлалъ бы на меня никакого впечатлѣнія и незамѣтно прошелъ бы въ моей жизни? Я тогда еще не совсѣмъ свыклась съ участію, которую послала мнѣ судьба; въ душѣ еще были живы воспоминанія прошедшаго, еще не умерли желанія лучшаго; меня томила однообразная жизнь, спокойствіе, этотъ застой души, которую не волнуетъ ни одно чувство, ни одно живое впечатлѣніе, эта жизнь безъ наслажденія и безъ поэзіи. Леонтій представился мнѣ, какъ вѣстникъ лучшаго. Онъ говорилъ знакомымъ мнѣ языкомъ, говорилъ о предметахъ, близкихъ душѣ; сердце привѣтствовало въ немъ чувство, волненіе, жизнь души, счастіе...
"Ахъ, это счастіе!..
"Я провела самый несносный день,-- должна была казаться веселою, занимать, усаживать въ карты, слушать пустые пересуды и насмѣшки, самой смѣяться и выдумывать эпитеты допотопнымъ чепцамъ моихъ сосѣдокъ, и все это въ то время, когда душа занята одною мыслію, однимъ образомъ. Я ждала Леонтія. Мнѣ хотѣлось видѣть его, не для того, чтобъ по-вчерашнему слушать его голосъ и читать любовь и счастіе въ глазахъ его, нѣтъ; я хотѣла видѣть его, чтобъ наказать моимъ презрѣніемъ; я разсчитывала съ какою холодностью встрѣчу его, что скажу, какъ невнимательно взгляну, или лучше... да, конечно. Я буду поступать, какъ матушка, которая ловитъ женишка. Я надоѣмъ ему похвалами моей дочкѣ и дочкою. Это будетъ прекрасно... Но вечеръ длился цѣлую вѣчность, и съ каждою минутою сердце замирало все болѣе и болѣе; руки холодѣли.
"Въ залѣ играли на нѣсколько столовъ, въ гостиной также. У стола сидѣли двѣ или три неиграющія дамы и разсматривали картинки въ журналахъ. Дѣвицы ходили въ большой залѣ. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Мнѣ казалось, что вечеръ не кончится.
"Наконецъ, зашумѣло на дворѣ... пріѣхали. Боже мой, что сдѣлалось со мною? Лихорадочная дрожь пробѣгала по жиламъ; я не понимала, что дѣлала, что говорила. Въ глазахъ темнѣло... Охотники вошли, но его не было съ ними. Новое безпокойство! Ужели онъ не заѣхалъ къ намъ? Не захотѣлъ даже видѣть меня? Я отдала бы въ эту минуту весь остатокъ бѣдной жизни моей, чтобъ онъ пришелъ только на полчаса, на одну минуту. Мнѣ надобно было видѣть его, надобно было показать, что я разгадала его.
"И онъ пришелъ. Я стояла у карточнаго стола и говорила съ однимъ изъ игравшихъ. Я услышала имя Илашева, произнесенное въ столовой. Сердце у меня замерло; по я выдержала и продолжала говорить -- о чемъ? этого я и тогда не знала.
"Я слышала шаги его. Онъ вошелъ въ гостиную; но я обернулась тогда только, когда мужъ мой назвалъ меня. Леонтій стоялъ передо мною.
"Это былъ тотъ же быстрый, проницательный взоръ, который смутилъ меня при первомъ свиданіи, то же выраженіе лица и то же дѣйствіе. Взоръ Леонтія, казалось, проникъ въ глубину души моей. Урокъ мой пропалъ совершенно; я забыла, что хотѣла сказать, смѣшалась какъ дитя, чувствовала свою неловкость и тѣмъ болѣе еще смутилась. Мнѣ кажется, я опять сказала какую-то глупость. Онъ отошелъ, и я готова была плакать съ досады на самое-себя.
"Я видѣла, что онъ подошелъ къ дѣвицамъ, которыя стояли въ дверяхъ балкона, тамъ, гдѣ былъ поставленъ мой геліотропъ. Леонтій началъ говорить съ Анютою; вся душа моя обратилась во вниманіе. Я не могла разслышать словъ, но понимала, о чемъ говорили. Оба смотрѣли на геліотропъ; Илашевъ, конечно, спрашивалъ, почему не исполнили его просьбы? Мнѣ показалось, что при отвѣтѣ Анюты, лицо его, столько непроницаемое, измѣнилось, какъ-будто-бы легкая тѣнь закрыла его на одно мгновеніе. Онъ отошелъ къ карточному столу; я не спускала съ него глазъ: онъ не взглянулъ на меня ни одного раза; онъ, казалось, совершенно забылъ о моемъ существованіи; говорилъ съ моимъ мужемъ, съ охотниками; даже шутилъ, а меня какъ-будто-бы не было для него на свѣтѣ! Гдѣ вчерашнее вниманіе? гдѣ этотъ взоръ, холодный для всѣхъ, говорливый для одной меня, который искалъ меня вездѣ, слѣдилъ за мною, казалось, хотѣлъ угадать каждую мысль мою? Ничего нѣтъ! Но что жь это? Онъ сердится на меня? за геліотропъ? за такую малость? Но развѣ это было бы возможно съ тѣми планами, которые ему приписывало... мое воображеніе? Ища во мнѣ для Анюты, онъ, долженъ былъ поступать иначе... но не ошиблась ли я? эта досада не была ли также дѣломъ моего воображенія? Въ этомъ надобно было увѣриться. Если бездѣлица могла дѣйствительно разсердить Леонтія, бездѣлица также должна его успокоить. Но что дѣлать теперь? Леонтія посадили за карты, то-есть, онъ погибъ для меня на весь вечеръ. Я рѣшилась искать пособія въ самомъ виновникѣ всей моей тревоги -- въ бѣдномъ моемъ геліотропѣ. Я подошла къ дѣвицамъ какъ-будто-бы для того, чтобъ поговорить съ ними. Леонтій игралъ въ карты, но я чувствовала, что въ эту минуту взоръ его слѣдовалъ за всѣми моими движеніями. Я заговорила съ младшею Кортоминою. Она стояла возлѣ самаго геліотропа; душистые цвѣтки его блестѣли на темной зелени; я наклонилась, чтобъ подышать ихъ упоительнымъ запахомъ: это была моя примирительная жертва, мое извиненіе Леонтію. О! я знала, что на меня смотрятъ. Но... Боже мой! что сдѣлалось съ бѣднымъ растеніемъ? нижнія вѣточки его опустились, листочки завяли, душистыя вѣточки цвѣтовъ свернулись. Въ испугѣ я наклонилась посмотрѣть не суха ли земля, не нужна ли поливка -- земля была сыра; но нѣжный стволъ прекраснаго растенія былъ срѣзанъ, совсѣмъ срѣзанъ, отдѣленъ отъ корня, а сверху зеленѣлъ и цвѣлъ еще остаткомъ жизни. Я не могла удержать восклицанія. Дѣвицы окружили меня. По всей гостиной въ одно мгновеніе разнеслась вѣсть объ ужасномъ злодѣяніи, совершенномъ надъ моимъ геліотропомъ. Всѣ разспрашивали, доискивались виноватаго. Общее подозрѣніе называло двоихъ маленькихъ сыновей Кортомина, которые все вертѣлись въ гостиной и особливо около Илашева, потому-что онъ игралъ съ ними во весь вечеръ. Глаза мои искали Леонтія. Онъ одинъ сидѣлъ покоенъ, равнодушенъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Сердце говорило мнѣ, что онъ одинъ могъ быть преступникомъ, котораго искали, и признаться ли? эта мысль приводила меня въ восхищеніе. Такое женское, дѣтское мщеніе въ человѣкѣ столько серьёзномъ, какъ Илашевъ, могло только показать, до какой степени душа его была увлечена тѣмъ чувствомъ, которое одно дѣлаетъ насъ полубогами или дѣтьми.