"Онъ сѣлъ подлѣ меня. Никогда еще я не видала его столько любезнымъ, столько очаровательнымъ. Лицо его, всегда безстрастное, непроницаемое, дышало счастіемъ; насмѣшливая улыбка уступила мѣсто выраженію кроткой веселости. Онъ говорилъ со мною не болѣе какъ съ другими, не сказалъ ни одного слова, котораго не могли бы слышать всѣ; но все, что ни говорилъ онъ, было для меня,-- для меня онъ былъ веселъ, оживленъ; онъ казался счастливымъ, и каждый взоръ его благодарилъ меня за это счастіе.
"Послѣ ужина мы пошли въ залу. Онъ сѣлъ за фортепьяно и пѣлъ. Никто лучше его не поетъ романса. Этотъ человѣкъ, всегда холодный, всегда готовый встрѣтить насмѣшкою всякое душевное движеніе, кажется, перерождается съ первою музыкальною нотою, какъ-будто-бы душа его всю чувствительность свою сохранила для одной музыки, или лучше, какъ-будто-бы одна музыка имѣла силу пробуждать эту душу, добровольно осудившую себя на вѣчный сонъ. Леонтій за фортепьяно -- артистъ. Онъ пересоздаетъ музыку самую обыкновенную, придавая каждому слову, каждому звуку выраженіе, котораго другіе не умѣли бы открыть. Въ этотъ разъ онъ пѣлъ выразительнѣе обыкновеннаго. Каждое слово его, казалось, было сказано сердцемъ; каждая нота -- живымъ голосомъ души. И я чувствовала, и я знала, что все это было для меня, что мнѣ, не другому кому, говорила душа его, что для меня, не для другихъ, былъ такъ краснорѣчивъ взоръ его...
"О, какой вечеръ, какой вечеръ! одна любовь можетъ дарить подобными минутами. Для чего же ты, небесная, какъ изгнанница, таишься отъ людей? Для чего твое явленіе, какъ губительная тайна, должно скрываться во мракѣ? Для чего взоръ, измѣняющій тайнѣ твоего божественнаго присутствія, какъ клеймо осужденія между людьми? Для чего изъ нихъ никто понять не хочетъ, что есть возвышающаго въ твоемъ прикосновеніи?
"Для того, что немногіе знаютъ тебя; для того, что человѣкъ не умѣетъ приготовить храма, достойнаго для твоего принятія, и потому ты, какъ-бы испугавшись жилища, которое онъ предлагаетъ тебѣ, такъ скоро и покидаешь его, не открывъ красоты своей, не оставя ни малѣйшаго слѣда твоего святаго присутствія..."
XIII.
Конечно, вамъ случалось проѣздомъ изъ губернскаго города въ столицу, или изъ столицы въ вашу степную, отдаленную вотчину, видѣть, по деревнямъ, въ концѣ длиннаго порядка, иногда даже въ двухъ, трехъ мѣстахъ, маленькіе господскіе домики, деревянные, съ тесовою, островерхою кровлею, съ маленькими окнами, съ почернѣвшими наличниками, съ широкими воротами и большимъ дворомъ, огороженнымъ тесовымъ заборомъ, потемнѣвшимъ отъ сырости и дождя? По другую сторону дома обыкновенно большой огородъ, обнесенный частоколомъ и обсаженный ивами или березами; нѣсколько поодаль -- гумно; кругомъ ни души. Все тихо, пусто. Невольная грусть овладѣваетъ душою, особливо осенью. Тогда обнаженныя деревья, грязь, слякоть на дворѣ, почернѣлыя отъ сырости стѣны, -- все смотритъ какъ-то еще печальнѣе. Невольно спрашиваешь, какъ тутъ живутъ, и въ воображеніи раскидывается длинный рядъ дней, посвященныхъ однѣмъ заботамъ о насущномъ и скучному труду безпрерывнаго надзора, объ-руку съ тяжелымъ недовѣріемъ,-- и все это безъ отдохновенія, безъ малѣйшаго луча поэзіи, безъ изящества, безъ малѣйшей прихоти... Можетъ-быть, эту мрачную картину рисуетъ дорожная скука и въ дѣйствительности краски ярче; дѣло въ томъ, что намъ трудно вообразить осенній вечеръ въ этихъ домикахъ, когда вѣтеръ воетъ въ полѣ и мелкій дождь со снѣгомъ бьетъ въ худопритворенный ставень. Что дѣлать тамъ въ эту пору? Сосѣди не поѣдутъ въ такое время; въ семьѣ напились чаю, поговорили со старостою, записали умолотъ и выдачу, въ десятый разъ пересчитали на сколько въ этотъ годъ продадутъ овса; дѣти спятъ и старшая дочь разъ пять уже зѣвнула за чулкомъ... Долгимъ воспоминаніемъ живетъ въ такихъ вечерахъ съѣздъ, какъ былъ, напримѣръ, у Кортоминыхъ, или охота, какъ была у Сарапаевыхъ. Сколько разсказовъ, догадокъ, заключеній и предвѣщаній! Мать съ дочерью, сестры не наговорятся, и пока глава семейства толкуетъ съ десятскимъ, или докуриваетъ десятую трубку въ углу, покачивая ногою, дѣвушки припоминаютъ и ленточки, и оборки, и взгляды, и слова. Послѣ кортоминскаго бала, на-примѣръ, и особенно вечера, послѣдовавшаго за тѣмъ у Сарапаева, весь уѣздъ совершенно былъ занятъ Анютою, Ладошинымъ и Илашевымъ. Необыкновенное вниманіе Петра Алексѣевича къ пріѣзжему сосѣду и любезничанье самого Илашева съ Софьею Павловною и съ Анютою подавали поводъ ко многимъ толкамъ. Иные пророчили въ немъ жениха, другіе -- что-то недоброе для самого Петра Алексѣевича. Не было ни одного самаго бѣднѣйшаго помѣщика, изъ небывавшихъ никогда у Петра Алексѣевича, въ домѣ котораго не обсуживали бы на тысячу ладовъ дѣлъ Петра Алексѣевича и его семейства. Бѣднякъ не любитъ богача; завидуетъ ему; послушаешь, такъ и поклониться бы ему не хотѣлъ, а только и разговоровъ, и сухоты, что о дѣлахъ богача! Но нигдѣ и никого сарапаевскія дѣла, и вообще оба вечера, кортоминскій и сарапаевскій, не занимали такъ много, какъ хозяйку одного господскаго дома, въ довольно-значительномъ селеніи, на самой большой дорогѣ. Это, однакожь, былъ не одинъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, на которые такъ грустно бываетъ смотрѣть осенью. Это былъ довольно-большой сельскій домъ, въ какомъ-то причудливомъ вкусѣ, въ родѣ небольшой итальянской виллы, съ широкими окнами, съ террасою, цвѣтниками и англійскимъ затѣйливымъ садомъ. Въ самыхъ комнатахъ -- ковры, легкіе занавѣсы у оконъ, цвѣты въ вазахъ, цвѣты на окнахъ, тамъ-и-сямъ зеленыя группы померанцовыхъ деревьевъ; на столахъ журналы, новый романъ, иллюстраціи Гаварни; здѣсь богатый рояль, а тамъ щегольскія пяльцы съ начатою работою, и возлѣ, на креслахъ, брошенъ послѣдній романъ Эжена Сю. Словомъ, это домъ Вѣры Дмитріевны.