Ужь поздно. Гостиная освѣщена одною лампою; Вѣра Дмитріевна, въ траурномъ платьѣ, лежитъ на диванѣ, по-временамъ нюхая спиртъ. Передъ нею на столѣ корзинка съ работою, серебряный колокольчикъ и лампа съ матовымъ стекломъ. По другую сторону стола извѣстная намъ Мавра Даниловна, въ своемъ кисейномъ чепцѣ и шерстяной косынкѣ, съ чулкомъ въ рукахъ.
Вѣра Дмитріевна нездорова. Утромъ она была въ церкви (это былъ день кончины ея мужа), что ее всегда очень разстроиваетъ. Мавру Дмитріевну привезли прямо отъ Сарапаевыхъ. Чтобъ разсѣять хозяйку, она разсказываетъ ей, кто уѣхалъ послѣ нея отъ Кортоминыхъ, кто поѣхалъ къ Сарапаевымъ; какъ были одѣты Софья Павловна и Анюта; веселы ли были гости, кто съ кѣмъ игралъ, кто съ кѣмъ говорилъ, о чемъ. Тутъ ничто не было забыто -- ни обѣдъ, ни ужинъ, ни приключеніе съ бѣднымъ геліотропомъ, приключеніе, которое, къ-несчастію, должно было остаться необъяснимымъ для Мавры Даниловны, не смотря на всю ея проницательность.
-- Странное происшествіе! замѣтила Вѣра Дмитріевна: -- и цвѣтокъ былъ подаренъ Илашевымъ?
-- Онъ, матушка, онъ; ранехонько еще прислалъ.
-- На кого же пало подозрѣніе?
-- Богъ-знаетъ, матушка. Никто не видалъ. Говорили, будто кортоминскія дѣти; въ-самомъ-дѣлѣ, они такіе шалуны. Не то, что ваши матушка, Вѣра Дмитріевна; ваши ужь подлинно сказать...
-- Я думаю, что Софью это очень огорчило?
-- Нѣтъ, какъ-будто не очень. Она была такая веселая весь вечеръ, и послѣ ужина такъ распѣлась, что я налюбовалась на нее.
-- Распѣлась? Вотъ какъ.
-- Какъ же! Съ придворнымъ-то, матушка; она-то, правда, мало пѣла, только очень развеселилась. Такъ разгорѣлась и была такая хорошенькая! Глазки такъ и свѣтятся.
-- А Леонтій Андреичъ... былъ также веселъ?
-- Веселёхонекъ, точно, будто-бы былъ такъ, простой. И съ Софьей Павловной, и съ Анной Петровной такъ и перебиваетъ, и смѣется, и не узнаешь, чтобъ былъ придворный.
-- А Анюта?
-- Что-то она мнѣ показалась не очень-весела, Богъ ее знаетъ отъ-чего.-- Мавра Даниловна посмотрѣла испытующимъ взоромъ на хозяйку; та поднесла къ носу сткляночку съ одеколономъ, потомъ потерла виски.
-- Ваша головка все не унимается, видно, матушка? спросила Мавра Даниловна.
-- Это ничего, пройдетъ. У меня нервы очень-разстроены, и когда я думаю объ этой бѣдной Анютѣ...
Она замолчала.
-- Сиротство, матушка, великое несчастіе! замѣтила Мавра Даниловна.
-- Точно, великое. Конечно, Софья Павловна прекраснѣйшая женщина, добра какъ ангелъ; я истинно люблю ее; но развѣ можетъ она замѣнить мать?
-- Матери, матушка, никто не замѣнитъ... Вотъ хоть бы ладошинская исторія: будь жива покойница, не то бы было. Конечно, можетъ-быть, оно и къ лучшему...
-- Почему же къ лучшему?
-- Вѣра Дмитріевна! да вѣдь всѣ говорятъ, что Леонтій-то Андреичъ сватаетъ ее.
-- Ну, за этимъ, кажется, ей не бывать.
-- Ахъ, матушка! да ужь лучше жениха, я думаю, ей во снѣ не видать. Вѣдь подумайте: придворный! Ужь это вѣдь грѣхъ будетъ...
-- Тамъ какъ хотите; но если Татьяна Васильевна не вступится въ дѣло, то этому не бывать.
-- Я понимаю, матушка, какъ съ Ладошинымъ же, а можетъ-быть и хуже. Я вѣдь все знаю. Только не мое дѣло говорить. Съ вами -- ну, это другое дѣло; съ вами я какъ съ духовникомъ; отъ васъ ничего не могу утаить, а съ другими -- Боже меня сохрани! Мы, бѣдные люди, видимъ, да не видимъ, слышимъ, да не слышимъ... А ужь вамъ скажу, матушка, -- не хорошее дѣло.