-- Вы, Леонтій Андреичъ, у Чижова? Какъ это могло случиться?
-- Очень-просто. У меня здѣсь есть крестьяне; одинъ изъ нихъ порубилъ ногу, и я пріѣхалъ съ лекаремъ, узналъ, что бѣдный старикъ Чижовъ болѣнъ и вошелъ къ нему... Я привезъ къ вамъ дроги Чижова. Не прогнѣвайтесь, какія случились. Но вы не ушиблись?
-- Нисколько.
-- И вы не таитесь?
-- Боже мой! Для чего же?
-- Такъ вы доѣдете на этихъ дрогахъ до Чижова? Тамъ все семейство уже ожидаетъ васъ. Между-тѣмъ, я послалъ за своею коляскою. Это недалеко. Если вамъ только будетъ угодно взять ее?
-- Вы очень-добры, Леонтій Андреичъ. Особенно теперь, посмотря на эти дроги, трудно отказаться отъ вашей коляски. Однакожъ, поѣдемте. Это прелесть, что за дроги. Въ нихъ, мнѣ кажется, усядутся десять человѣкъ. Это что-то совершенно-новое...
Софья Павловна, Параша, горничная ея, и Илашевъ усѣлись въ длинныя, старинныя дроги. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ этомъ экипажѣ и въ самой поѣздкѣ было что-то совершенно-новое для Софьи Павловны. Она смѣялась какъ ребенокъ; Илашевъ не отставалъ. Длинныя дроги, между-тѣмъ, катились по гладкой степи, и вотъ, наконецъ, деревня.
Чижовъ былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ съ пятью или десятью душами, о которыхъ мы говорили, упоминая объ Иваньковѣ. Такихъ помѣщиковъ, какъ мы сказали уже, было много и не въ одномъ Иваньковѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ семьею, состоящею изъ пяти дочерей и двоихъ сыновей, изъ которыхъ одинъ учился въ гимназическомъ пансіонѣ на казенный счетъ, а другой еще у приходскаго дьякона. Теперь представьте себѣ небольшую комнату, съ двумя огромными печами, отъ которыхъ пышетъ жаромъ. Въ простѣнкѣ между ними соломенный диванъ, выкрашенный черною краскою; такія же кресла, по обѣимъ сторонамъ и круглый столъ почти въ половину комнаты, на которомъ поставлено нѣсколько блюдичскъ съ вареньемъ, пастилою, мочеными яблоками, и двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ отворенныя двери въ столовую видѣнъ огромный кипящій самоваръ на столѣ, накрытомъ синею скатертью; старшая дочь хозяина разливаетъ чай. Передъ нею съ большимъ подносомъ одинъ изъ лакеевъ Софьи Павловны. Хозяйка въ безпрерывномъ движеніи, то выбѣжитъ изъ комнаты, то присядетъ на кончикъ стула, то потчуетъ вареньемъ, то извиняется, что заставила Софьи Павловны человѣка послужить и подать чай; двѣ старшія дочери хозяина, закутанныя въ большіе платки, не уступаютъ маменькѣ въ суетливости, и то-и-дѣло выбѣгаютъ то къ сестрѣ, то въ комнату больнаго; трое дѣтей, довольно-запачканныхъ, выглядываютъ изъ дверей. Посреди всей этой тревоги, Софья Павловна за столомъ, на соломенномъ диванѣ, одна покойна, тиха, нѣсколько блѣдна, но хороша живымъ чувствомъ, которое блеститъ въ глазахъ ея, хороша своей неподдѣльной веселостью, и, можетъ-быть, счастьемъ, которое какъ-бы своевольно напросилось въ ея душу. Подлѣ нея -- Илашевъ, любезенъ и веселъ, какъ только бывалъ когда-нибудь въ самыхъ блестящихъ гостиныхъ.
Но Софья Павловна заботится о больномъ. Докторъ выходитъ изъ его комнаты. Еслибы хозяйка и не успѣла еще разсказать, по какому случаю и врачъ, и Илашевъ были въ ея домѣ, то Софья Павловна угадала бы это по словамъ доктора, который относился къ одному Илашеву, отдавая ему отчетъ о состояніи больнаго. Нѣтъ, ни докторъ, ни Илашевъ здѣсь не случайно. Леонтій Андреевичъ нарочно для больнаго привезъ его изъ города. Хозяйка говоритъ со слезами о благодѣтельномъ поступкѣ петербургскаго сосѣда, прибавляя: "ужь подлинно видно, что знатный; наши куда! и знать бы не захотѣли..."
Какой вечеръ, Софья Павловна! какъ онъ не похожъ на тѣ скучно-этикетные вечера, которые вы проводите въ вашихъ богатыхъ залахъ. Этотъ бѣдный домикъ, это угощенье, это подобострастіе къ ней, знатной гостьѣ, для которой забываютъ даже самого больнаго, и наконецъ, самая новость положенія, одной въ этомъ незнакомомъ домѣ, гдѣ все смотритъ какимъ-то другимъ вѣкомъ, гдѣ равнаго себѣ она видитъ одного Илашева... Все это такъ странно, такъ увлекательно для нея.
Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню?
Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе -- женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи...