Молодой человѣкъ остановился. Это былъ Ладошинъ. Онъ узналъ по біенію сердца своего Анюту, которая шла съ своею спутницею, Агаѳьею Ивановною.
Ладошинъ молча подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Онъ чувствовалъ, какъ она, опираясь на него, дрожала, подобно былинкѣ отъ прикосновенія вѣтерка. Оба молча пошли по дорожкѣ; Агаѳья Ивановна за ними; но скоро, находя, что по лѣтамъ ея ей можно отдохнуть, она сѣла на первой скамьѣ. Молодые люди пошли далѣе.
Нужно ли пересказывать, что говорили они? Это были несвязныя рѣчи, между которыми слышались и благодарность, и боязнь, и увѣренье. Сердце билось у обоихъ, и языкъ не находилъ нужнаго слова. Давно говорили они о чувствахъ своихъ въ письмахъ, подъ шумомъ бала; но въ первый разъ еще находились такимъ-образомъ совершенно наединѣ. Это положеніе казалось обоимъ необыкновенно-неловко, такъ-что Ладошинъ, смѣлый за минуту передъ тѣмъ, совершенно растерялся, чувствовалъ самъ, что становится смѣшнымъ своею неловкостью и терялся тѣмъ еще болѣе. У обоихъ въ головѣ вертѣлись слова Татьяны Васильевны о побѣгѣ; они не знали, съ намѣреніемъ или просто они были сказаны, но оба ихъ замѣтили. Это была готовая тэма для обоихъ; но Ладошинъ рѣшительно не зналъ, какъ за нее взяться.
Наконецъ, Анютѣ сдѣлались необыкновенно-смѣшны и ихъ несвязныя фразы, и смущеніе Ладошина.-- Не находите ли вы, что мы очень-довольно уже налюбовались мѣсячной ночью? сказала она голосомъ, въ которомъ отзывалась насмѣшка.
-- Признаюсь вамъ. Я еще и не начиналъ. Я слушалъ вашъ голосъ и былъ счастливъ. Я было-думалъ даже, что и вы не вздумаете любоваться мѣсяцемъ.
-- Чѣмъ же прикажете?
-- Я надѣялся, Анна Петровна, что это свиданіе будетъ имѣть вліяніе на судьбу нашу. Не-уже-ли же вы не захотите рѣшить ее?
-- Какъ мнѣ рѣшить ее? Вы знаете, что бабушка совершенно расположена въ вашу пользу, но папенька... Слова замерли на губахъ ея, и рука крѣпко сжала руку Ладошина... Они стояли уже нѣсколько минутъ въ большой аллеѣ, прямо противъ главнаго фасада дома, но такъ, что боковая терраса подъ окнами маленькаго кабинета Софьи Павловны была видна одному Ладошину. Слабый свѣтъ изъ оконъ этого кабинета падалъ прямо на террасу и невольно привлекалъ вниманіе Ладошина. Этотъ свѣтъ безпокоилъ его до того, что, слушая Анюту, онъ не спускалъ глазъ съ террасы. Вдругъ, при послѣднихъ словахъ молодой дѣвушки, на этой, террасѣ показались двѣ тѣни, быстро мелькнули въ блѣдной полосѣ свѣта, падавшаго изъ окна, и скрылись, одна въ дверяхъ, въ то же мгновеніе отворившихся на балконъ, другая въ темнотѣ, покрывавшей противоположный конецъ террасы. Не смотря, однакожъ, на то, что это движеніе продолжалось не болѣе секунды, Ладошинъ узналъ въ тѣни, исчезнувшей въ дверяхъ кабинета, Илашева. Въ то же самое мгновеніе Анюта крѣпко сжала руку молодаго человѣка, и, указывая ему на чащу деревьевъ, недалеко отъ нихъ, глухо сказала: "папенька"...
Въ-самомъ-дѣлѣ, Ладошинъ увидѣлъ человѣка, который, вышедъ изъ чащи, скорыми шагами пошелъ къ террасѣ. Ладошинъ умѣлъ только показать испуганной дѣвушкѣ тропинку, по которой она могла скрыться, не будучи примѣченною.
XXII.
Посланный Вѣры Дмитріевны не засталъ уже Петра Алексѣевича и, вѣрный данному приказанію отдать письма въ собственныя руки, поѣхалъ за нимъ въ поле, какъ указали ему люди, остававшіеся въ деревнѣ. Онъ нашелъ его уже послѣ полудня, въ то время, когда охотники, на привалѣ, подкрѣпляли силы свои походными закусками. Онъ подалъ Петру Алексѣевичу письмо, адресованное на его имя, и, не видя между охотниками Софьи Павловны, спросилъ, что прикажутъ дѣлать съ другимъ письмомъ. Петръ Алексѣевичъ, у котораго безпрестанно посылались люди въ Сергіевское, велѣлъ подать письмо къ себѣ и, сказавъ посланному, что вечеромъ дастъ отвѣтъ, велѣлъ ему ѣхать въ деревню.
Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеромъ, возвратясь на временную квартиру, онъ вспомнилъ свое обѣщаніе и, спросивъ листъ бумаги, принялся писать. Но для этого надобно было перечитать письмо Вѣры Дмитріевны; вмѣстѣ съ нимъ, онъ вынулъ и другое, адресованное на имя Софьи Павловны. Очень-натуральная мысль посмотрѣть, нѣтъ ли какихъ-нибудь поясненій по дѣлу, о которомъ писала Вѣра Дмитріевна, въ письмѣ ея къ женѣ, заставила его сорвать печать и пробѣжать первыя строки, ища глазами того, что могло относиться къ дѣлу; пробѣжавъ до конца, онъ прочиталъ въ другой разъ. Вотъ, что было въ этомъ письмѣ:
"Прости мнѣ, Софья, если дружба дѣлаетъ меня нескромною. Съ нѣкотораго времени душа твоя для меня закрыта; отъ чего? этого я не съумѣю понять" (слѣдуетъ объясненіе въ самой нѣжной и постоянной привязанности съ незапамятныхъ временъ). "Я не могла не замѣтить, что происходило въ душѣ твоей: и могло ли это укрыться отъ меня? Одинъ разъ я даже намекнула тебѣ о томъ, у Кортоминыхъ, но ты приняла слова мои такъ странно, "что я рѣшилась не говорить тебѣ болѣе. Я видѣла ясно, что ты не желаешь откровенности. Быть-можетъ, боишься? чего? нескромности? Богъ тебѣ судья, Софья! Осужденія?-- такъ, правда, я не могу оправдывать подобнаго чувства. Но можетъ ли быть страшенъ судъ дружбы? Кто скорѣе ея найдетъ оправданіе и, если еще можно, кто скорѣе предостережетъ? сколькихъ слезъ стоила мнѣ твоя скрытность! Я видѣла твои страданія и не смѣла говорить; я ждала одного твоего слова...