-- А Татьяна Васильевна? что будетъ говорить она? сказалъ онъ наконецъ.-- Но нѣтъ, вскричалъ онъ громко, вскочивъ съ мѣста: -- этого не будетъ. Хоть и придворный, но у меня не прогнѣвайся: посмотримъ еще, чья возьметъ...
И Петръ Алексѣевичъ поспѣшно велитъ закладывать коляску, объявляетъ гостямъ, что нетерпящее отлагательства дѣло требуетъ его присутствія въ Сергіевскомъ, обѣщаетъ возвратиться на другой день какъ-можно-ранѣе и проситъ гостей между-тѣмъ хозяйничать у него какъ дома.
Онъ сѣлъ въ коляску и отдалъ приказаніе ѣхать какъ-можно-скорѣе. Понеслись. Богъ-знаетъ какія мысли тѣснились въ головѣ Петра Алексѣевича; слова Вѣры Дмитріевны: "двѣнадцать часовъ, въ саду..." какъ фантасмагорическая точка росли въ его воображеніи, увеличивались и принимали страшныя формы. Петръ Алексѣевичъ не замѣчалъ дороги; по-временамъ кричалъ кучеру: "пошелъ скорѣе!" и опять углублялся въ свои тяжелыя думы. Иногда ему казалось, будто кучеръ оглядывается на него, что люди шепчутся между собою и, вѣроятно, о причинахъ этой странной поѣздки. "Они знаютъ" думалъ несчастный помѣщикъ, и кровь горячею струею била ему въ голову. Но вотъ они у сада. Петръ Алексѣевичъ не замѣтилъ, что нѣсколько-далѣе, за рощею, стоялъ тарантасъ; не слыхалъ, какъ люди, толкнувъ другъ друга локтемъ, шепнули: "ладошинскій!" Онъ приказалъ остановиться у калитки, которая вела изъ сада на дорогу, вышелъ и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ садъ. Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, раскачнулся на козлахъ, лѣниво осмотрѣлся кругомъ и, наклонясь къ человѣку, запиравшему дверцу, сказалъ: "Не знаю, здѣсь что ли стоять, или домой?"
-- А чортъ его знаетъ, отвѣчалъ тотъ.-- Инъ стой, коли ничего не сказалъ. Знать, здѣсь надобно.
Другой же, соскочивъ съ запятокъ, тоже посмотрѣлъ кругомъ и покачалъ головой.
-- Никакъ что-то нездорово, сказалъ онъ, подойдя ближе къ коляскѣ.-- Пойдемъ-ка, Иванъ, тихонько за нимъ. Неравно спроситъ.-- И оба пошли.
Но обратимся къ Софьѣ Павловнѣ. Возвратясь въ свою комнату, она была необыкновенно разстроена. Параша тотчасъ принялась за вечерній туалетъ барыни. Легкая блуза одѣла ея стройную талію; волосы расчесаны и заплетены въ косу, которую закрылъ маленькій батистовый чепчикъ. Софья Павловна хороша въ этомъ простомъ нарядѣ; но лицо ея блѣдно, и живѣйшее безпокойство изображено въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи.
Никогда ловкая воспитанница Кузнецкаго-Моста не была ни такъ проворна, ни такъ осторожна. Она, казалось, видѣла, что госпожа ея была не въ духѣ или нездорова, и потому не позволила себѣ ни одного слова, ни одного лишняго взгляда. Едва походка ея была слышна на мягкомъ коврѣ, едва руки касаются до кисеи и тюлей, которые она снимаетъ съ плечъ молодой женщины. Можно было бы подумать, что невидимые духи прислуживаютъ при ночномъ туалетѣ помѣщицы, и между-тѣмъ никогда присутствіе Параши не было еще такъ тяжело для Софьи Павловны. Она не смѣла взглянуть на нее; ей казалось, что маленькіе черные глаза горничной слѣдуютъ за каждымъ ея движеніемъ, что они пытливо заглядываютъ въ душу ея, что сама Параша смѣлѣе съ нею обыкновеннаго. Софья Павловна готова была разсердиться, вспылить; но мысль: "она знаетъ", сжала ей сердце. Ужасная тоска овладѣла ея душою. Какъ! она должна стыдиться своей Параши, -- она, которая до-сихъ-поръ могла смѣло глядѣть въ глаза всякому и не боялась самаго проницательнаго взора?.. Нѣтъ, этого не будетъ; она положитъ этому конецъ. Съ этой мыслію она обернулась назадъ, по горничной уже не было. Ночная лампа горѣла на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ; вотъ книга, которую Параша всегда клала возлѣ постели; Параша уже ушла, какъ обыкновенно уходила всякій вечеръ, и не возвратится болѣе... Часы на колокольнѣ медленно бьютъ двѣнадцать; вслѣдъ за тѣмъ раздались двѣнадцать ударовъ сторожа въ чугунную доску, и все затихло. Въ саду темно; только по лугу въ немногихъ мѣстахъ свѣтлою полоскою пробирается лучъ восходящаго мѣсяца, прорѣзываясь сквозь чащу сада.
Софья Павловна бросилась въ кресла. Она закрыла лицо руками. По щекамъ ея текли обильныя слезы. Грудь сильно волновалась.
До-сихъ-поръ чистая, непорочная, она знавала горе, имѣла враговъ; быть-можетъ, въ свою очередь несла клевету и нареканіе; но она была покойна, она съ гордостью поднимала голову, чувствуя себя выше самаго мнѣнія свѣта, котораго столько страшилась... да, страшилась. Это мнѣніе было съ самаго дѣтства ея единственнымъ путеводителемъ; съ нимъ однимъ совѣтовалась она, когда сердце и разсудокъ были въ разладѣ; давно ли она трепетала малѣйшей неосторожности, лишняго слова, -- и теперь... теперь она рѣшилась... ужасно подумать!.. Но кто же узнаетъ это? Илашевъ не само ли благородство? въ немъ ли сомнѣваться? Другіе всѣ спятъ... все тихо. Вотъ часъ... быть-можетъ, онъ тамъ, въ саду... въ саду! такъ близко отъ нея!.. Боже, Боже мой! по гдѣ же силы выдержать подобную минуту!... Все тихо; ни малѣйшаго шороха... А если онъ не прійдетъ? обманетъ? Если это письмо было только... чтобъ испытать, какъ далеко можетъ занести ее сердце?.. Но нѣтъ, нѣтъ; это было бы слишкомъ-ужасно; онъ неспособенъ къ подобному поступку. Можетъ-быть, ему помѣшали? дошла ли записка? Но что же писала она въ этой запискѣ? въ смущеніи не ошиблась ли?.. Боже мой! не сонъ ли это все, наконецъ? Онъ, быть-можетъ, уже уѣхалъ, его нѣтъ? Нѣтъ силы выносить этой неизвѣстности... И Софья Павловна упала на колѣни передъ иконою... Въ это время послышался легкій шумъ въ кабинетѣ. Она вздрогнула; быстро смотритъ впередъ; встаетъ... нѣтъ, это не мечта: тамъ, въ дверяхъ... это онъ, Илашевъ, точно онъ... онъ не сдержалъ слова, вошелъ... но онъ блѣденъ, взоръ умоляетъ о прощеніи... Не смѣя дышать, удерживая восклицаніе, она стоитъ неподвижно; онъ приближается... Но въ это самое мгновеніе на террасѣ, подъ самымъ окномъ, раздались голоса... съ другой стороны дверь въ спальню скоро отворилась, и Параша, блѣдная какъ полотно, вбѣжала, произнеся одно только слово: "баринъ!"