Разспрашивали, догадывались, какая была вина Параши, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Потомъ, однакожь, кто-то разъяснялъ, что одинъ изъ сторожей видѣлъ, какъ Параша, поздно вечеромъ, говорила съ какимъ-то мужчиною и потомъ пошла съ нимъ крадучись въ садъ; вспомнили о тарантасѣ, который люди, ѣхавшіе съ Петромъ Алексѣевичемъ, видѣли за рощею, сообразили дѣло, и вышло, что Параша провела въ садъ Ладошина для свиданія съ барышнею, что Петру Алексѣевичу дали о томъ знать, что онъ засталъ и дочь и Ладошина въ саду и, должно-быть, порядочно побилъ послѣдняго. Это заключеніе еще болѣе подтвердилось, когда Агаша разсказала потихоньку, что ночью, по возвращеніи уже барина, ей передали записку отъ Ладошина къ барышнѣ, и что онъ въ этой запискѣ писалъ, что-де нечего ужь таиться, надобно идти къ папенькѣ и разсказать все, какъ были вмѣстѣ въ саду и прочее, и попросить, чтобъ покончилъ все своимъ согласіемъ. Потомъ разсказали, что барышня чѣмъ-свѣтъ пошла къ барину въ кабинетъ и долго съ нимъ говорила и все плакала, что потомъ пріѣхалъ Ладошинъ, и что и теперь еще всѣ вмѣстѣ, запершись, толкуютъ въ комнатѣ Татьяны Васильевны. А Софья Павловна одна въ своей спальной и все, слышно, плачетъ.
Только въ комнаткѣ Дарьи Лукиничны, ключницы Софьи Павловны, шли другіе толки. Тамъ сидѣла Мавра Даниловна. На маленькомъ столѣ, накрытомъ салфеткою, кипѣлъ самоваръ, очень-давно нечищеный. На камфоркѣ стоялъ чайникъ, на подносѣ двѣ чашки, молочникъ и жестяная сахарница. Дарья Лукинична бережно раскладывала ложечки и сахаръ, боясь застучать, и обѣ говорили шопотомъ, какъ въ комнатѣ больнаго. Лица обѣихъ показывали великую заботу.
-- Выкушай, матушка, чашечку, говорила Дарья Лукинична, подставляя чашку Маврѣ Даниловнѣ.-- Вотъ сливочки; или не угодно ли съ лимонцемъ? Вѣдь теперь и не знай когда дождешься ихнего-то.
-- Ужь до чаю ли теперь, Дарья Лукинична; что-то и въ душу-то не идетъ, говорила Мавра Даниловна, принимая чашку.
-- Пойдетъ ли въ душу, матушка? продолжала Дарья Лукинична, откусивъ сахару и наливая на блюдичко чай: -- этакая печаль! Сродясь такой бѣды не видывала.
-- Ты была, что ли, у самой-то?
-- Гдѣ, матушка! только въ дверь послушала, все плачетъ. Баринъ всю ночь не входилъ, а ужь утромъ вошелъ, бросилъ передъ ней какое-то письмо распечатанное; "на, читай", говоритъ, "отъ пріятельницы" и очень послѣ шумѣлъ; не приведи Богъ слышать!
-- А дворня-то, Дарья Лукинична, толкуетъ, что Парашку за Ладошина сослали.
-- Говори себѣ! Какой тутъ Ладошинъ! Она, бестія, все это надѣлала. Вѣдь между нами сказать, Мавра Даниловна, продолжала она осматриваясь:-- соколъ-то былъ спрятанъ у нея въ чуланѣ; какъ все позатихло, она его сама и за деревню выпроводила.
-- Какой соколъ? петербургскій-то?
-- То-то оно и есть.
-- Ахъ, батюшки свѣты! вотъ оно, магазины-то, Дарья Лукинична. Не даромъ говорила Татьяна Васильевна, что добра не будетъ. Погубили дѣвчонку, да и барыню-то.
-- Конечно, Парашка кругомъ виновата, что говорить. Какъ-бы старая барыня-покойница, она бы знала, что съ нею дѣлать. А ныньче вѣдь у насъ все по модѣ. Да и то сказать, Мавра Даниловна, сама-то не больше ли виновата? Вѣдь у нихъ не съ сегодня завелось...